Чему учит сказка доктор айболит

Название произведения: «Тараканище».

Число страниц: 9.

Жанр произведения: сказка в стихах.

Главные герои: Тараканище, Раки, Гиппопотам, Кенгуру, Воробей, звери.

Характеристика главных героев:

Таракан
— злой и страшный.

Его боялись все звери вокруг.

Считал себя самым могучим.

Воробей
— смелый и отважный.

Открыл зверям глаза.

Съел злого таракана.

Звери
— трусливые и боязливые.

Придумали, что таракан — страшное чудище.

Глупые и наивные.

Краткое содержание сказки «Тараканище» для читательского дневника

Однажды лесные звери испугались странного чудища.

На них шел страшный Таракан.

Звери так его испугались, что разбежались все по канавам и норкам.

Тут Гиппопотам решил, что тот, кто победит злого и страшного Тараканище получит самые лучшие вознаграждения.

Сперва крокодилы и киты вызвались прогнать Таракана, но сами испугались его и убежали.

Затем Гиппопотам стал звать быков и носорогов, только звери тоже боялись выходить, чтоб Таракан не повредил их кожу.

Так Тараканище стал непобедимым.

Он хотел, чтоб лесные звери принесли ему своих детей и он бы их съел.

Испугались животные и стали плакать — никто не хотел своих детей на гибель отводить.

Но тут появилась Кенгуру и пристыдила зверей.

Ведь Таракан был мелким, а звери огромные и зубастые.

Но лесные жители не хотели ее слушать, а только кричали, чтоб и она пряталась от злодея.

Вдруг прилетел Воробей и склевал Таракана.

Так злодея удалось победить.

Все животные обрадовались и стали восхвалять Воробья.

А слон так отплясывал на радостях, что свалил луну с неба.

План пересказа произведения «Тараканище» К. Чуковского

1. Лесные звери катаются на велосипедах и радуются.

2. Появление страшного Тараканище.

3. Таракан хочет проглотить зверей.

4. Раки пятятся назад.

5. Гиппопотам просит зверей прогнать Таракана.

6. Крокодилы и киты бросаются в бой, но сдаются.

7. Носороги и быки бояться шкуру повредить.

8. Таракан — повелитель зверей.

9. Таракан просит принести детей ему на ужин.

10. Кенгуру смеется над великаном.

11. Воробей клюет Таракана.

12. Звериная семья прославляет Воробья.

Детский рисунок-иллюстрация сказка «Тараканище»

Главная мысль стихотворения «Тараканище» К. Чуковского

Главную мысль сказки можно охарактеризовать пословицей «У страха глаза велики».

Звери так испугались важного вида Таракана, что даже не заметили, какой он маленький и бесстрашный против них.

Чему учит сказка «Тараканище» К. Чуковского

Сказка учит нас тому, что не стоит бояться, а нужно смело преодолевать все свои страхи.

Сказка учит тому, что не стоит верить мнению других, а лично разбираться в сложившейся ситуации.

Сказка учит нас быть бесстрашными, смелыми и сообразительными.

Краткий отзыв о сказке «Тараканище» для читательского дневника

Сказка «Тараканище» — забавное и поучительное произведение.

Лесные жители спокойно жили и радовались, пока не появилось странное и страшное чудище — Таракан.

Он так запугал всех зверей, что никто не решался дать ему отпор.

Поэтому Тараканище и стал повелителем всех животных.

Я считаю, что животные приняли Таракана за страшного злодея из-за того, что раньше его никогда не видели.

Для меня настоящими героями стали Кенгуру и Воробей.

Только они высмеяли Таракана и победили его.

Отрывок или эпизод, поразивший тебя больше всего:

И вскричал Гиппопотам: «Что за стыд, что за срам!

Эй, быки и носороги,

Выходите из берлоги

Поднимите-ка!»

Но быки и носороги

Отвечают из берлоги:

«Мы врага бы

На рога бы,

Только шкура дорога,

И рога нынче тоже не дёшевы».»

Какие пословицы подходят к сказке «Тараканище» К. Чуковского

«Не так страшен черт, как его малюют».

«У страха глаза велики».

«От страха глаза лезут».

«Где страх, там и стыд».

«Трус и таракана принимает за великана».

Неизвестные слова и их значения

Усач — рыба с длинными усами.

Стрекач — стремительно убегать.

Наутек — бегство.

Щеголиха — большая и богатая.

Кубарем — быстро скатиться.

В январе, «когда арабы удивили мир, восстав против своих дряхлеющих диктаторов, мы с двухлетним сыном читали классику русской детской литературы — «Тараканище», — пишет в своей статье в

Newsweek
Филип Шишкин, научный сотрудник Asia Society.

В те безумные дни, когда арабы удивляли мир, восставая против своих стареющих диктаторов, мы с моим двухлетним сыном читали классическую русскую детскую книгу «Тараканище». В ней рассказывается о том, как в королевстве, в котором счастливо живут и жуют пряники разные звери, появляется «страшный великан, рыжий и усатый таракан» и начинает запугивать намного более крупных зверей, требуя отдать ему зверят, чтобы он мог съесть их на ужин. Звери превращаются в рыдающее и дрожащее стадо. Волки от страха едят друг друга. Слониха так дрожит, что спотыкается и садиться на ежа.

Таракан безраздельно правит, пока смешливая кенгуру не указывает, что это никакой не великан, а обычное насекомое. Бегемоты просят наглое сумчатое замолчать —«как бы не было нам худа»,—но тут прилетает воробей и глотает таракана. Звери ликуют.

Трудно не воспринимать эту сказку как аллегорию взлета и падения диктаторов.

Деспоты выглядят непобедимыми, когда правят, и до смешного слабыми, когда их свергают. Стоит подданным открыто бросить вызов их фарсу, как диктаторы начинают смотреться крайне нелепо. Зачастую в ответ они принимаются убивать и бросать людей в тюрьму, чем покупают себе еще какое-то время у власти (сразу же вспоминаются Иран, Белоруссия и Узбекистан). Но не менее часто, столкнувшись с по-настоящему общенародными выступлениями, диктаторы быстро съеживаются до размеров своего внутреннего таракана. Тунис — лишь очередной пример этого. На момент публикации этой статьи с массовыми протестами и требованиями отставки сталкивается долговременный правитель Египта.

Корней Чуковский, автор такой веселой детской классики, как «Доктор Айболит» и «Крокодил», написал «Тараканище» в начале 1920-х годов. Имел ли он при этом в виду Сталина? Некоторым читателям тараканьи усы напоминают о знаменитых усах советского диктатора. Русский поэт Осип Мандельштам, арестованный и затравленный до смерти во время сталинских чисток, распространил эту метафору, написав в 1934 году: «Тараканьи смеются усища, и сияют его голенища».

Однако намерения самого автора были не столь очевидны. В 1921 году, когда Чуковский начал писать «Тараканище», Сталин был сравнительно малоизвестным грузинским головорезом, только начавшим пробиваться на вершину коммунистической иерархии. Лишь через много лет он заслужит ту кровавую славу, которая могла бы дать повод для сатиры. Сам Чуковский отрицал наличие в его сказке подобных намеков даже в то время, когда их существование уже можно было бы без опаски признать. Также остается вопрос о том, как «Тараканище» мог пройти через советскую цензуру, не пропускавшую намного более безобидные произведения? Согласно одной из теорий, сатира — если она действительно присутствовала—была настолько резкой, что признавать ее наличие значило бы порочить власть.

Сталин и сам использовал образ таракана для собственных политических целей. В 1930 году, выступая на съезде Коммунистической партии, он обрушился на инакомыслящих коммунистов. «Зашуршал где-либо таракан, не успев еще вылезти как следует из норы, — а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить… о гибели Советской власти, — заявил Сталин делегатам съезда. — Мы успокаиваем их и стараемся убедить… что это всего-навсего таракан, которого не следует бояться». Через много лет Чуковский ворчал в своем дневнике о «плагиате» со стороны Сталина: «Он пересказал всю мою сказку и не сослался на автора».

Напомнило несколько вещей:
1) Отрывок из книги
Евгении Гинзбург, «Крутой маршрут» :

«Почти все эти сказки я помнила наизусть и часто читала детям в детском саду, где книг Чуковского совсем не было. Но сейчас, чтобы доставить Кривошею удовольствие, я тут же начала читать их вслух, перелистывая красивые лакированные страницы. И тут мы наткнулись на «Тараканище», которого, конечно, знали и прежде, но как-то не осмысливали. Я прочла: «Вот и стал Таракан победителем и лесов и морей повелителем. Покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому…» И вдруг всех нас поразил второй смысл стиха. Я засмеялась. Одновременно засмеялся и Антон. Зато Кривошей стал вдруг необычайно серьезен. Стекла его очков переблеснулись рассыпчатыми искрами.
— Что вы подумали? — с необычайным волнением воскликнул он. — Неужели… Неужели Чуковский осмелился?
Вместо ответа я многозначительно прочла дальше:
— «А он меж зверями похаживает, золоченое брюхо поглаживает… Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю…»
— Неужели Чуковский осмелился? — с каким-то просто невиданным возбуждением повторял Кривошей.
Я не замедлила ответить. (Птичка весело продолжала свой путь по тропинке бедствий!)
— Не знаю, хотел ли этого Чуковский. Наверно, нет. Но объективно только так и выходит! Вот послушайте, как реагировали звери: «И сидят и дрожат под кусточками, за зелеными прячутся кочками. Только и видно, как уши дрожат, только и слышно, как зубы стучат…» Или вот это: «Волки от испуга скушали друг друга…»
Кривошей, ни на минуту не останавливаясь, ходил по комнате. Он потирал руки, так крепко сжимая пальцы, что они побелели. — Блестящая политическая сатира! Не может быть, чтобы никто не заметил… Просто каждый боится сказать, что ему в голову могло прийти такое… Такое…
После ухода гостя Антон недовольно сказал:
— Какой-то осадок у меня остался. И чего он так взвинтился? Не надо бы про Тараканище-то… Не хватает нам еще дела об оскорблении величества. Да нет, Кривошей-то, конечно, никому не скажет, но вообще… Давай договоримся: больше никому про это ни слова.
Призывы к осторожности со стороны бесшабашного в смысле свободы высказываний Антона произвели на меня впечатление. И больше никому, ни одной душе, я не высказала соображений по поводу Тараканища.»

2) 9 марта 1956 года, вскоре после «Секретного доклада» Хрущева на ХХ съезде, К. Чуковский сделал в своем дневнике следующую запись: Когда я сказал Казакевичу, что я, несмотря ни на что, очень любил Сталина, но писал о нем меньше, чем другие, Казакевич сказал:

А «Тараканище»?! Оно целиком посвящено Сталину.

Напрасно я говорил, что писал «Тараканище» в 1921-м году, что оно отпочковалось у меня от «Крокодила», — он блестяще иллюстрировал свою мысль цитатами из «Т-ща».

И тут я вспомнил, что цитировал «Т-ще» он, И.В. Сталин, — кажется, на ХVI съезде. «Зашуршал где-то таракан» — так начинался его плагиат. Потом он пересказал всю мою сказку и не сослался на автора. Все «простые люди» потрясены разоблачениями Сталина, как бездарного полководца, свирепого администратора, нарушившего все пункты своей же Конституции. «Значит газета «Правда» была газетой «Ложь», сказал мне сегодня школьник 7-го класса»

3) Вадим Кожинов вспоминал забавный случай из своей молодости, пришедшейся как раз на годы хрущевской «оттепели». «Я в то время, скрывая иронию, небезуспешно уверял иных простодушных собеседников, что 1937 год превосходно изображен в популярной стихотворной сказке Корнея Чуковского “Тараканище”. Сначала там рисуется радостная картина “достижений первых пятилеток”: “Ехали медведи на велосипеде… Зайчики — в трамвайчике, жаба— на метле… Едут и смеются, пряники жуют” и т.д. Но, увы, наступает 1937-й: “Вдруг из подворотни — страшный великан, рыжий (тут я сообщал, что Иосиф Виссарионович до того, как поседел, был рыжеват) и усатый та-ра-кан. Он урчит и рычит и усами шевелит: “Приводите ко мне своих детушек, я их нынче за ужином скушаю”… Звери задрожали — в обморок упали. Волки от испуга скушали друг друга (какая точная картина 1937-го! — комментировал я), а слониха, вся дрожа, так и села на ежа
”, — разумеется, на знаменитого наркома с “удачной” фамилией!
При этом я, естественно, умалчивал о том, что сказка “Тараканище” была опубликована не в 1938-м, а еще в 1923 году, и многие из тех, кому я читал процитированные только что строки, восхищались и меткостью, и редкостной смелостью сочинения Чуковского… И в конечном счете именно такое “толкование” 1937 года преподнесено в сочинениях о Сталине, написанных сыном Антонова-Овсеенко, или высокопоставленным армейским партаппаратчиком Волкогоновым, или литератором Радзинским, — сочинениях, которыми и по сей день увлекаются широкие круги людей, не отдающих себе отчета в том, что в основе “методологии” этих авторов как бы лежит та самая “модель”, которая легла в основу увлекавшего их в детские годы “Тараканища”…
».

Л.-М., Радуга, 1923. 16 с. с ил. Тираж 7000 экз. В издательской хромолитографированной обложке. 28,2х22 см. Редчайшее первое издание!

Кто не помнит легендарные строки:

Ехали медведи

На велосипеде.

А за ними кот

Задом наперёд.

А за ним комарики

На воздушном шарике.

А за ними раки

На хромой собаке.

Волки на кобыле.

Львы в автомобиле.

Зайчики

В трамвайчике.

Жаба на метле…

Едут и смеются,

Пряники жуют.

Вдруг из подворотни

Страшный великан,

Рыжий и усатый

Та-ра-кан!

Таракан, Таракан, Тараканище!

Он рычит, и кричит,

И усами шевелит:

«Погодите, не спешите,

Я вас мигом проглочу!

Проглочу, проглочу, не помилую»

Звери задрожали,

В обморок упали.

Волки от испуга

Скушали друг друга.

Бедный крокодил

Жабу проглотил.

А слониха, вся дрожа,

Так и села на ежа.

«Тараканище» – сказка для детей Корнея Ивановича Чуковского. Рассказывает о том, как все звери боялись таракана, совершенно по непонятным причинам. Он казался им огромным, усатым и ну очень страшным. Однажды прилетел в те места воробей, раз и скушал таракана. То-то радости было у зверей…

Всякий раз, когда Чуковский, кажется, окончательно уничтожен, раздавлен, растерт сапогом и выброшен на свалку истории, он находит в себе силы подняться и сесть за письменный стол. И непоседливая Чуковская муза – то ли сжалившись, то ли снизойдя, то ли просто набегавшись и наигравшись в мячик где-то за радугой, – является, и происходит чудо, которое на языке литераторов обозначается скромным словом «пишется». Полубольной, полуголодный К. И. летом 1922 года сидит в Ольгине – и ему пишется: «Целый день в мозгу стучат рифмы. Сегодня сидел весь день с 8 часов утра до половины 8-го вечера – и казалось, что писал вдохновенно, но сейчас ночью зачеркнул почти все. Однако, в общем, „Тараканище“ сильно подвинулся». Дальше будут разочарования, как обычно: «„Тараканище“ мне разнравился. Совсем. Кажется деревянной и мертвой чепухой – и потому я хочу приняться за „язык“». И снова кропотливая работа над каждой фразой. Окончательный вариант «Тараканища» – это пять страничек текста. Работал над ними Чуковский очень долго, сочиняя (и затем отвергая) множество вариантов – вроде бы хороших и крепких, – но ненужных: «Облапошу, укокошу, задушу и сокрушу», «а за ними лани на аэроплане», «а за ними шимпанзе на козе», «а за ним тюлени на гнилом полене, а за ними – тарантас, в тарантасе – дикобраз. А за ними на теленке две болонки-амазонки поскакали вперегонки: берегись…», «бедные слоны сделали в штаны» (это, похоже, должно было следовать за «волки от испуга скушали друг друга»). «Испугался таракан и забрался под диван – я шутил, я шутил, вы не поняли». Последний вариант искренне жаль. Были варианты непроходные и совсем по другой причине:

А кузнечики газетчики

Поскакали по полям,

Закричали журавлям,

Что у них в Тараканихе весело,

Не житье у них нынче, а масленица,

Что с утра и до утра

И в каждом овраге

Флаги…

(Помните – «делайте веселые лица»?)

Отвечает чиж:

Еду я в Париж.

И сказал ягуар:

Я теперь комиссар,

Комиссар, комиссар, комиссарище.

И прошу подчиняться, товарищи.

Становитесь, товарищи, в очередь.

Начинался «Тараканище» в 1921 году с литературных игр в Студии, о чем подробно рассказала в воспоминаниях Елизавета Полонская. Автор, спрятавшийся за псевдонимом «М. Цокотуха», так передает в «Ех Libris-НГ» историю появления «Тараканища»: «Просматривая недоразобранный архив Корнея Чуковского, сотрудница музея писателя обнаружила среди присланных ему на просмотр рукописей 20-страничный рассказ из жизни дореволюционной деревни (с попом-ретроградом и понятливым мужиком, которому палец в рот не клади), подписанный „Н. С. Катков“. Имя это в современных энциклопедиях отыскать не удалось. Автор довольно скучно и монотонно повторял истины, „давно уж ведомые всем“ „прогрессивно настроенным“ либеральным читателям начала века… На одной стороне рукописи обнаружилась карандашная запись, сделанная Чуковским: „У Н. С. – второй день милиционеры. Никого не впускают и не выпускают“. А дальше следовало то, что мог написать только Чуковский: „А ведь в доме маленькие дети…“ Переворачиваем рукопись – и на обороте, у правого поля, находим вписанный мелким, четким почерком Чуковского студийный экспромт: „Ехали медведи… пряники жуют“, которым теперь начинается „Тараканище“, а дальше, „неожиданно для себя самого“, размашисто и неровно, как всякий черновик, Чуковский записывает: „А за ними великан / Страшный и ужасный / Таракан / С длинными усами / Страшными глазами / Подождите / Не спешите / Усы длинные / Двухаршинные / Захочу / Проглочу“. А внутри карандашного наброска – формула, прямое средоточие перекрещивающихся лучей, оглушительное „Красный таракан“!» Генезис «Тараканища» – длинная история, заслуживающая отдельного рассмотрения. Любой мало-мальски начитанный человек моментально установит интертекстуальные связи между героем Чуковского и многочисленными тараканами русской литературы, непременно сделав акцент на творчестве капитана Лебядкина (вот-вот, и «Крокодил» тоже отсылка к Достоевскому!). Можно и у Чуковского в дневниках и статьях найти немало тараканов («Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан» и т. п.), можно обсудить образ таракана в русской литературе и даже посвятить ему отдельное исследование, но эти игры мы оставим тем, кому они интересны. «Тараканище» вызывало и продолжает вызывать у читателей исследовательские устремления совершенно другого плана: эту сказку – более чем какое бы то ни было произведение детской литературы – принято трактовать как политическую сатиру. О давней традиции искать в невинных сказках злободневную подкладку мы уже говорили выше, в главе «Интеллигенция и революция», и поговорим ниже – там, где речь пойдет о борьбе с «чуковщиной». Кто и когда впервые обнаружил сходство Сталина с Тараканищем – неизвестно. Сразу несколько литературоведов, не сговариваясь, указывают на тождество «тараканьих усищ» у мандельштамовского Сталина и «тараканьих усов» у героя сказки. К моменту развенчания культа личности миф об антисталинизме сказки Чуковского уже цвел махровым цветом, о чем есть запись в дневнике К. И. (Казакевич доказывает ему, что Тараканище – это Сталин, а Чуковский отпирается). Елена Цезаревна Чуковская даже посвятила этому мифу статью «Тень будущего», где писала: «Вряд ли в те годы Чуковский, далекий от партийных дел, даже слышал о Сталине, чье имя начало громко звучать лишь после смерти Ленина и загрохотало в сознании каждого в конце 20-х годов. „Таракан“ – такой же Сталин, как и любой другой диктатор в мире… Очевидно, будущее бросает тень на настоящее. И искусство умеет проявить эту тень раньше, чем появится тот, кто ее отбрасывает». Сталин стал Генеральным секретарем ЦК РКП(б) совсем незадолго до выхода «Тараканища» в свет – 3 апреля 1922 года – и действительно довольно долго оставался в тени. Воистину талант умеет уловить тончайшие колебания атмосферы, а потому способен предсказывать и прогнозировать; это не первый и не последний случай подобного предвидения у Чуковского. Кстати, даже атмосфера ужаса и террора в «Тараканище» передана превосходно:

«И сидят и дрожат под кусточками

За болотными прячутся кочками

Крокодилы в крапиву забилися

Ив канаве слоны схоронилися.

Только и слышно, как зубы стучат,

Только и видно, как уши дрожат».

Есть в сказке и приметы послереволюционных лет:

«А лихие обезьяны

Подхватили чемоданы

И скорее со всех ног

Наутек…»

«У меня к нему Троцкому отвращение физиологическое, – писал Чуковский позже в дневнике. – Замечательно, что и у него ко мне – то же самое: в своих статейках „Революция и литература“ он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытываю к нему».

Кондаков замечает, что Троцкий «прямо глумится над критиком»:

«Но так как корнями своими Чуковский все же целиком в прошлом, а это прошлое, в свою очередь, держалось на мохом и суеверием обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого заиконного национального таракана в качестве примиряющего начала. Стыд и срам! Срам и стыд! Учились по книжкам (на шее у того же мужика), упражнялись в журналах, переживали разные „эпохи“, создавали „направления“, а когда всерьез пришла революция, то убежище для национального духа открыли в самом темном тараканьем углу мужицкой избы».

Кондаков видит в сказках К. И. скрытые выпады против Троцкого: «В том же 1923 году Чуковский ответил всесильному Троцкому двумя „сказочками для детей“ – „Мойдодыром“ и „Тараканищем“. В первой из них словами:

„А нечистым

Трубочистам –

Стыд и срам!

Стыд и срам!“

(почти буквально повторяя укоризны Троцкого) проповедует „чистоту“ страшилище Мойдодыр, в самом имени которого заключено гротескное приказание „мыть“ нечто „до дыр“, т. е. до уничтожения, порчи того предмета, который моют. Не каждый читатель, понятно, догадывался, что речь идет об „идеологической чистоте“ и, соответственно, о партийно-политических чистках в литературе и культуре в целом; тем более немногие могли прочесть весьма изощренный интертекст Чуковского». Версия чрезвычайно соблазнительная. На совпадение «стыд-и-срама» обратил внимание и Борис Парамонов, да и кто бы не обратил? Впрочем, интертекстуальные изыскания совсем не обязательно выводят к истине, хотя и помогают строить очень красивые гипотезы. Парамонов упоминает также, «что „Мойдодыр“, по новейшим исследованиям, – сатира на Маяковского, с которым у Чуковского тоже были достаточно сложные отношения…». И. В. Кондаков предполагает, что Мойдодыр – это карикатурный портрет Троцкого, умывальников начальника и мочалок командира: стоит ему топнуть ногой, как на несчастного грязнулю-писателя налетят, и залают, и завоют, и ногами застучат… «Политических „умывальников“, лаявших и вывших после малейшего сигнала со стороны большевистских „начальников“, было полно во всех редакциях и издательствах Петрограда, с которыми, увы, имел дело „нечистый“ литератор Чуковский, – говорит далее этот исследователь. – Целая свора остервеневших псов. И везде писателя встречали с поучениями в виде самых пошлых прописей, наподобие простейшей морали:

„Надо, надо умываться

По утрам и вечерам…“

или

„умываются мышата,

и котята, и утята, и жучки, и паучки“».

Все справедливо, все красиво, всякое лыко ложится в строку. Вот только «пошлые прописи» об умывающихся мышатах сам Чуковский упоминал (в письме Шкловскому, 1938 год) в числе своих самых ласковых и трогательных строк, говоря о том, что в его книгах– не только юмор, а есть и доброта, и человечность, и нежность… Вот только Мойдодыр, изображенный Анненковым, имеет портретное сходство не с Маяковским и не с Троцким, а с самим Корнеем Ивановичем (на что давным-давно указал Владимир Глоцер) – и наверняка с ведома автора; известно, как требователен Чуковский был к иллюстрациям… Вот только и «Мойдодыр», и «Тараканище» вышли куда раньше, чем книжка Троцкого… Правда, что было раньше, а что потом, установить трудно: «Литература и революция» – 1923 год, а сказки – декабрь 1922-го, зато статьи Троцкого в «Правде» – осень 1922-го, но зато «Тараканище» задумано в 1921-м… Да и надо ли устанавливать, кто первый сказал «э»… И есть ли здесь действительно диалог сказочника с наркомом, и принимать ли на веру остроумную гипотезу о Троцком-Мойдодыре – каждый волен решать сам. Нам остается вслед за Умберто Эко напомнить, что произведение порождает множество интерпретаций, за которые его создатель никак не отвечает. Чуковский об истории создания «Тараканища» рассказывает совсем просто (в предисловии к сборнику 1961 года): «Как-то в 1921 году, когда я жил (и голодал) в Ленинграде, известный историк П. Е. Щеголев предложил мне написать для журнала «Былое» статью о некрасовской сатире «Современники». Я увлекся этой интереснейшей темой… и принялся за изучение той эпохи, когда создавалась сатира. Писал я целые дни с упоением, и вдруг ни с того, ни с сего на меня «накатили стихи»… и пошло, и пошло… На полях своей научной статьи я писал, так сказать, контрабандой:

Вот и стал таракан победителем,

И лесов и полей повелителем.

Покорилися звери усатому,

(Чтоб ему провалиться, проклятому!)».

История создания «Мойдодыра» почти неизвестна. Разве что сам Чуковский в «Признаниях старого сказочника» рассказал о том, как долго работал над каждой строчкой, как вычеркивал вялые и беспомощные двустишия, как долго добивался хорошего звучания. «На днях я перелистал свои старые рукописи и, вчитываясь в них, убедился, что максимально четкая фразеология сказки получалась у меня лишь после того, как я сочинял предварительно такое множество слабых стихов, что хватило бы на несколько сказок, – признавался он. – После того как в моих тетрадях скапливались сотни разнокалиберных строк, предстояло отобрать пятьдесят или сорок наиболее соответствующих стилю и замыслу сказки. Между ними происходила, так сказать, борьба за существование, причем выживали сильнейшие, а прочие бесславно погибали». А что же вдохновение? Действительно, необыкновенная радость и творческий азарт, и удивительное состояние «пишется», когда все получается как надо, – это было знакомо Чуковскому и, пожалуй, выручало его в самые скверные минуты, придавая веры в себя, свою правоту, свое предназначение. «Но в большинстве случаев тот радостный нервный подъем, при котором пишется необыкновенно легко, словно под чью-то диктовку, длился у меня не так долго – чаще всего десять-пятнадцать минут, – делился он самонаблюдениями. – В течение этих коротких мгновений удавалось занести на бумагу лишь малую долю стихотворного текста, после чего начинались бесконечные поиски определительной, ясной образности, чеканной синтаксической структуры и наиболее сильной динамики». Словом, труд, труд и труд – версификаторский и редакторский. Эта сказка вышла с подзаголовком «Кинематограф для детей» (под кинематографом понимались быстро сменяющие друг друга эпизоды; вспомним «кинематограф» Левы Лунца в Студии – стремительные смешные сценки). Посвящение было такое: «Мурке, чтобы умывалась. К. Чуковский. – Ирушке и Дымку – чтобы зубы чистили. Ю. Анненков». «Тараканище» проиллюстрировал Сергей Чехонин. Обе сказки вышли одновременно, перед самым новым, 1923 годом, в издательстве «Радуга» Льва Клячко. Критики сосредоточились на обстреле «Мойдодыра», которому в вину ставили и неуважение к трубочистам, и отношение к детям как к идиотам, и крамольное в эпоху антирелигиозной пропаганды восклицание «Боже, боже, что случилось?» (в конце концов Чуковский вынужден был заменить его на «Что такое, что случилось», пожертвовав внутренней рифмой к следующей строке «отчего же все кругом…»). К «Тараканищу», куда более неблагонадежному с нашей точки зрения, практически никаких претензий не предъявлялось. Можно заметить, насколько часто и сознательно Чуковский пользуется в сказке дактилическими окончаниями, о которых в это время много думал и писал применительно к творчеству Некрасова. «Тараканище» изобилует ими: «Таракан, Таракан, Тараканище», «Проглочу, проглочу, не помилую», «И назад еще дальше попятились…», «Комарики – на шарике», «кусточками – кочками», «забилися – схоронилися», «победителем – повелителем»… Мысли Чуковского о дактилических рифмах наиболее полно сформулированы в книге «Некрасов как художник», которая увидела свет немного раньше «Тараканища». «Вообще дактилические окончания слов и стихов являются одной из главнейших особенностей нашей простонародной поэзии, ибо по крайней мере 90 % всех наших народных песен, причитаний, былин имеют именно такое окончание», – пишет Чуковский. Замечает он и то, что «эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья». Нытье – это прежде всего, конечно, о плачах, причитаниях и родственной им лирике Некрасова; но и в «Тараканище» дактилическими рифмами снабжены прежде всего стихи в сценах страха и ужаса. Наблюдения К. И. над детской речью (издательство «Полярная звезда» собиралось выпустить их в 1922 году отдельной книгой «О детском языке» – она анонсирована в «Оскаре Уайльде», но так и не вышла) выливаются в стремительный вихрь хореев в «Мойдодыре», теоретические открытия в области метрики народной поэзии находят практическое применение в «Тараканище», биографические некрасовские штудии перекликаются с собственной бедой. Все, что Чуковский пишет, всегда взаимосвязано и вписано в широкий культурный контекст, нигде он не ограничивается руслом узкоспециальной темы. Потому он так легко переходит от одного занятия к другому; потому ему удается заметить то, чего не видят другие, – и пропустить через себя, изложить взволнованно, вдохновенно и просто. Год этот заложил основу его славы некрасоведа и детского писателя. И тем не менее Чуковский записывал в ночь на 1 января 1923 года: «1922 год был ужасный год для меня, год всевозможных банкротств, провалов, унижений, обид и болезней. Я чувствовал, что черствею, перестаю верить в жизнь, и что единственное мое спасение – труд. И как я работал! Чего я только не делал! С тоскою, почти со слезами писал «Мойдодыра». Побитый – писал «Тараканище». Переделал совершенно, в корень, свои некрасовские книжки, а также «Футуристов», «Уайльда», «Уитмэна». Основал «Современный Запад» – сам своей рукой написал почти всю Хронику 1-го номера, доставал для него газеты, журналы – перевел «Королей и Капусту», перевел Синга – о, сколько энергии, даром истраченной, без цели, без плана! И ни одного друга! Даже просто ни одного доброжелателя! Всюду когти, зубы, клыки, рога! И все же я почему-то люблю 1922 год. Я привязался в этом году к Мурке, меня не так мучили бессонницы, я стал работать с большей легкостью – спасибо старому году!»

Жанр: сказка в стихах

Главные герои сказки «Тараканище» и их характеристика

1. Таракан. Усатый великан. Злой и кровожадный.
2. Гиппопотам. Организатор сопротивления.
3. Кенгуру. Храбрая и насмешливая
4. Воробей. Невзрачный герой.

План пересказа сказки «Тараканище»

1. Веселая поездка
2. Неожиданная преграда
3. Угрозы таракана
4. Бегство зверей
5. Клич бегемота
6. Разгром звериной армии
7. Новое требование таракана
8. Слезы и горе
9. Насмешки кенгуру
10. Смерть таракана
11. Песни и пляски

Кратчайшее содержание сказки «Тараканище» для читательского дневника в 6 предложений

1. Звери весело ехали по дороге, как вдруг впереди встал таракан.
2. Таракан обещал проглотить зверей, и те испугались.
3. Гиппопотам воззвал к зверям, но все боялись таракана
4. А таракан стал требовать отдать ему на съедение детей.
5. Звери прощались с детьми, когда прилетел воробей и съел таракана.
6. Звери устроили праздник с песнями и плясками.

Главная мысль сказки «Тараканище»

Стыдно многим бояться одного.

Чему учит сказка «Тараканище»

Сказка учит бесстрашию, мужеству, самоотверженности. Учит не бояться пустых угроз, не подчиняться диктаторам, действовать смело, вместе, сообща. Учит тому, что самые страшные злодеи на самом деле трусливы и слабы.

Отзыв на сказку «Тараканище»

Мне понравилась эта сказка, хотя мне самой было стыдно за трусость зверей. Они испугались таракана из-за его усов, хотя любой из них был сто крат больше таракана. И совсем плохо, что звери были готовы отдать таракану своих детей. Стыд им и позор!

Пословицы к сказке «Тараканище»

У страха глаза велики.
У страха глаза что плошки, а не видят ни крошки.
Трусость силу отнимает.
Где страшно вдвоем, туда пошли одного.
Не родом славен богатырь, а подвигом.

Читать краткое содержание, краткий пересказ сказки «Тараканище»

Весело и со смехом ехали разные звери — медведи, кот, комарики, раки, волки, львы, зайчики и жаба.
Вдруг из подворотни вышел огромный усатый таракан, который начал рычать и кричать, угрожая проглотить зверей.
Звери перепугались, попадали в обморок, волки скушали друг друга, а слониха села на ежа. Только раки хотели драться, говоря, что у них тоже есть усы. Но при этом пятились назад.
Гиппопотам предложил награду герою, который сразит таракана. Звери воодушевились и бросились в бой. Но увидев усы таракана, опять перепугались и разбежались по лесам и полям.
Гиппопотам попытался поднять на бой быков и носорогов, но те отказались, говоря, что рога и шкура нынче не дешевы.
Так и сидели звери по углам, дрожа и стуча зубами.
А таракан совсем обнаглел и стал требовать, чтобы звери несли к нему детушек на ужин.
Звери плакали и рыдали, не хотели отдавать своих детей таракану, но прощались с малышами.
Вдруг прискакала кенгуру и стала стыдить зверей, называя таракана козявочкой и букашечкой.
Звери стали шикать на кенгуру и гнать ее прочь.
Но тут из-за леса и полей прилетел воробей, клюнул раз — и нет таракана.
Обрадовались звери, стали хвалить героя, стучать в барабаны и отплясывать. Слониха так разошлась, что даже луна с неба упала, и ее пришлось потом гвоздями приколачивать.

Ученый-филолог, поэт и прозаик, Корней Иванович Чуковский будто нарочно решил «захватить» себе все читателей: и крошечных детей, которых даже нельзя назвать читателями, поскольку они еще не умеют читать, и ребятишек постарше, и подростков, и взрослых, посвятивших себя самым разным профессиям, и всех читателей вообще — просто читателей. Среди его сочинений есть и сказки, стихи, и критические статьи, и мемуары, и литературоведческие исследования, и повести, и другие книги, которые не укладываются в обычные представления о жанре. Корней Иванович решил прогнать скуку из литературных жанров, почитаемых за скучные.

Но он не только писатель книг — он составитель сборников и альманахов, переводов М. Твена и Р. Киплинга, редактор переводов, выполненных другими, блестящий лектор, а также исполнитель своих стихов. К нему очень подходит слово, которое так уважительно произносит М. Горький — литератор.

Миллионы читателей — от двух и до глубокой старости — знают Корнея Ивановича прежде всего как веселого, озорного, мудрого сказочника.

В 1916 г. Чуковский познакомился с М. Горьким. В вагоне финляндской железной дороги М. Горький рассказал ему о своем замысле возрождения подлинной детской литературы в России. «После первой же встречи с Горьким я решился на дерзость: начал поэму для детей («Крокодил»), воинственно направленную против царивших тогда в детской литературе канонов», — вспоминал Чуковский. .

Бороться против царивших в детской литературе канонов — вот зачем прилетал Крокодил из далекой Африки в красивый, но скучный город Петроград.

Когда «Крокодил» был написан, Чуковский предложил его одному респектабельному издательству, которое преимущественно выпускало роскошные тома с золотым обрезом и в тисненых переплетах. Редактор был возмущен. «Это книжка для уличных мальчишек!» — заявил он, возвращая рукопись. «Уличных мальчишек» издательство не обслуживало. Тогда Чуковский обратился к Т-ву А.Ф. Маркс, издававшему один из самых популярных русских журналов — «Нива». В этом литературном окружении и появился в печати «Крокодил», сопровождавшийся чудесными рисунками Ре-ми. Сказка печаталась небольшими подачами из номера в номер, как приключенческий роман.

Крокодил гулял по Петрограду, вызывая всеобщее изумление («Крокодил на проспекте» — это почти то же, что «Ихтиозавр на проспекте» в стихах поэта-футуриста), однако никого не тронул бы, если бы какой-то барбос не «укусил его в нос — нехороший барбос, невоспитанный». Крокодил проглотил барбоса, но, защищаясь, превысил меру защиты и стал глотать все подряд. Теперь уже Крокодил стал неправой стороной, и тот, кто заступился бы от впавших в ужас жителей, заслужил бы их благодарность и хорошее отношение автора.

И тогда навстречу Крокодилу вышел храбрый мальчик Ваня Васильчиков, тот самый, который «без няни гуляет по улицам». Крокодилу пришлось, проливая слезы, просить пощады и вернуть всех проглоченных. Победитель «яростного гада» получает награду, комическая преувеличенность которой наводит на мысль, что подвиг, конечно же, был совершен не для нее, а, как все сказочные подвиги, ради силы-удали молодецкой:

И дать ему в награду

Сто фунтов винограду,

Сто фунтов мармеладу,

Сто фунтов шоколаду

И тысячу порций мороженого!

«Яростный гад», вернувшись в Африку, неожиданно оказывается добрым папашей, а потом столь же неожиданно призывает зверей к походу на Петроград — слезы, пролитые Крокодилом, оказались в полном смысле крокодиловыми.

Звери, распаленные призывом Крокодила, пошли войной на Петроград. Ваня Васильчиков снова всех спас и установил вечный мир с побежденными зверями. Теперь и Крокодил, и Ваня, и автор — друзья и приятели.

Что же нового для детской литературы наблюдается в этом произведении?

«Дореволюционная детская поэзия, — писал известный советский литературовед Ю. Тынянов, — отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие подробности природы: снежинки, росинки — как будто детям предстояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, именуемом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы.

Стихи были унылые, беспредметные, несмотря на то, что изображались в стихах главным образом семейные празднества.

Улицы совсем не было…

У всех этих сказок была при этом какая-то мораль: как можно меньше двигаться, как можно меньше любопытствовать, поменьше все интересоваться, созерцать и не утруждать себя и родителей…» .

Улицу сказка Чуковского впервые проложила через владения детской поэзии. На страницах сказки живет напряженной жизнью большой современный город с его бытом, учащенным ритмом движения, уличными происшествиями, скверами, зоопарками, каналами, мостами, трамваями и аэропланами.

И, оказавшись на этой улице, один, без няни, Ваня Васильчиков не только не заплакал, не заблудился, не попал под лихача-извозчика, не замерз у рождественской витрины, не был украден нищими или цыганами — нет, нет, нет! Ничего похожего на то, что случалось с девочками и мальчиками на улице во всех детских рассказах. Не произошло с Ваней Васильчиковым. Напротив, Ваня оказался спасителем бедных жителей большого города, могучим защитником слабых, великодушным другом побежденных, одним словом — героем. Тем самым ребенок перестал быть только объектом, на который направлено действие поэтического произведения для детей, превратился в самого действователя.

Описательности прежней детской поэзии Чуковский противопоставил действенность своей сказки, пассивности литературного героя — активность своего Вани, жеманной «чювствительности» — задорную боевитость. В скольких, например, рождественских стихах и рассказах дети замерзали в праздничную ночь! Этот сюжет на рождество и святки обходил страницы всех детских журналов. Против подобных псевдотрогательных замораживаний протестовал М. Горький своим ранним рассказом «О мальчике и девочке, которые не замерзли». Направленность сказки Чуковского против них же тем очевидней, что «Крокодил» ведь тоже рождественский рассказ: «Вот и каникулы. Славная ёлка будет сегодня у серого волка…». И еще: «То-то свечи мы на ёлочке зажжем, то-то песенки на елочке споем». .

Описанному характеру прежней детской поэзии соответствовала ее поэтика, основой которой был эпитет. Действенный характер сказки Чуковского потребовал новой поэтики. Созданная на основе изучения детской психологии, она оказалась поэтикой «глагольной».

В отличие от прежних детских стихов, где ровным счетом ничего не происходило, в «Крокодиле» что-нибудь происходит буквально в каждой строчке, и поэтому редкое четверостишие имеет меньше четырех глаголов:

Жил да был

Крокодил.

Он по улицам ходил,

Папиросы курил,

По-турецки говорил, —

И все, что происходил, вызывает самое искреннее удивление героев и автора: ведь вот как вышло! Удивительно!

А за ним-то народ

И поет и орет:

— Вот урод так урод!

Что за нос, что за рот!

И откуда такое чудовище?

К созданию своей сказки Чуковский шел от непосредственных наблюдений над детьми. Он учел желания ребенка двигаться, играть, учел, что ребенок не выносит однообразия и требует быстрой смены картин, образов, чувств, и построил свою сказку на калейдоскопическом чередовании эпизодов, настроений и ритмов: Крокодил гуляет по Петрограду, курит папиросы, говорит по-турецки — это забавно и смешно; Крокодил начинает глотать перепуганных жителей Петрограда — это страшно; Ваня Васильчиков одержал победу над хищником — всеобщая радость, бурное ликование; маленькие крокодильчики нашалили и теперь они больны — смешно и грустно сразу; Крокодил устраивает для зверей елку — и снова веселье, песни, танцы, но в далеком Петрограде томятся в клетках зоопарка другие звери — это вызывает обиду и гнев; Горилла похитила бедную девочку Лялечку, мама ищет Лялечку и не находит — снова очень страшно; но храбрый мальчик Ваня Васильчиков опять побеждает хищников, заключает с ними вечный мир — и снова бурная радость и всеобщее ликование.

От смешного к грустному, от грустного к страшному, от страшного к веселому — три таких или приблизительно таких цикла содержит «Крокодил».

«Увлекательная быстрота перехода от причины к следствию», пленившая Блока в лубочном «Степке-растрепке», доведена Чуковским в «Крокодиле» до предела, до краткости формулы, до комизма:

И грянул бой! Война, война!

И вот уж Ляля спасена.

Чуковский добивался от иллюстратора первого издания «Крокодила» соответствия рисунков не только содержанию, но и особенностям стиля сказки. Ему хотелось, чтобы рисунки передавали насыщенность сказки действием, быструю смену настроений, ритм чередования эпизодов. Предложенная Чуковским «вихревая» композиция напоминает те омывающие текст «вихревые» рисунки, которыми нынешние художники иллюстрируют, например, бегство и возвращение вещей в «Мойдодыре» и «Федорином горе». Несомненно, что «вихревая» композиция наиболее точно передает средствами графики бурную динамику сказки Чуковского, ее «глагольность», стремительное чередование грустного, страшного и смешного.

Самым большим новшеством «Крокодила» был его стих — бодрый, гибкий, играющий какой-то, с меняющимися ритмами, с живыми интонациями русской речи, звонкими аллитерациями, удивительно легко читающийся, поющийся и запоминающийся.

Вся сказка искрится и переливается самыми затейливыми, самыми изысканными ритмами — напевными, пританцовывающими, маршевыми, стремительными, разливно-протяжными. Каждая смена ритма в сказке приурочена к новому повороту действия, к появлению нового персонажа или новых обстоятельств, к перемене декораций и возникновению иного настроения. Вот Крокодилица сообщает мужу о тяжком несчастье: крокодильчик Кокошенька проглотил самовар (маленькие крокодильчики ведут себя в этой сказке — и в других сказках Чуковского — подобно большим: глотают что ни попадя). Ответ неожидан:

Как же мы без самовара будем жить?

Как же чай без самовара будем пить?

дает Крокодил выход своему отцовскому горю. Но тут —

Но тут распахнулись двери,

В дверях показались звери.

Тут, как и везде в сказке, смена ритма приурочена к новому повороту действия, к перемене декораций, к возникновению иного настроения. Ритм меняется всякий раз, когда «распахиваются» какие-нибудь «двери», и каждый эпизод имеет, таким образом, свой мотив.

Ритмы сказки Чуковского были частично «сконструированы» им, частично заимствованы у русской классической поэзии. Поэма изобилует самыми забавными, самыми изысканными ритмами, от ритмов детского фольклора, который с таким размахом впервые был использован в детской литературе, до ритмов новейшей поэзии.

Для зачина сказки была использована видоизмененная строфика и ритм стихов о крокодиле, принадлежавших мало кому известному сейчас поэту Агнивцеву:

Удивительно мил

Жил да был крокодил —

Этак фута четыре, не более…

У Чуковского этот ритм становится считалкой. Легко можно себе представить, что вместе с какими-нибудь «Эники-беники ели вареники» или «Катилася торба с верблюжьего горба» в детской игре зазвучит:

Жил да был

Крокодил.

Он по улицам ходил,

Папиросы курил,

По-турецки говорил, —

Крокодил, Крокодил Крокодилович!

Вот врываются явно былинные речитативы, словно это говорит на княжеском пиру Владимир Красно Солнышко:

Подавай-ка нам подарочки заморские

И гостинцами попотчуй нас невиданными!

Затем следует большой патетический монолог Крокодила, вызывая в памяти лермонтовского «Мцыри»:

О, этот сад, ужасный сад!

Его забыть я был бы рад.

Там под бичами сторожей

Немало мучится зверей.

У Лермонтова:

«Я убежал. О, я как брат

Обняться с бурей был бы рад.

Глазами тучи я следил,

Руками молнию ловил…»

Ритм, подобный лермонтовскому, появляется еще в одном месте сказки:

Не губи меня, Ваня Васильчиков!

Пожалей ты моих крокодильчиков! —

молит Крокодил, словно бы подмигивая в сторону «Песни про купца Калашникова…». Ироническая подсветка героического персонажа, достигаемая разными средствами, прослеживается по всей сказке и создает неожиданную для детского произведения сложность Вани Васильчикова: подвиг мальчика воспевается и осмеивается одновременно. По традиции, восходящей к незапамятным временам, осмеяние героя есть особо почетная форма его прославления — с подобной двойственностью на каждом шагу сталкиваются исследователи древнейших пластов фольклора. Героический мальчик удостаивается наибольшей иронии сказочника как раз в моменты своих триумфов. Все победы Вани Васильчикова поражают своей легкостью. Нечего и говорить, что все они бескровны. Вряд ли во всей литературе найдется батальная сцена короче этой (включающей неприметную пушкинскую цитату):

И грянул бой! Война, война!

И вот уж Ляля спасена.

В бойких строчках описания городского праздника:

Все ликуют и танцуют,

Ваню милого целуют,

И из каждого двора

Слышно громкое «ура» —

узнается ритм незабываемого «Конька-Горбунка»:

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Не на небе — не земле

Жил старик в одном селе.

В третьей части находим строчки, повторяющие характерные ритмы некоторых поэтов начала 20-го века:

Милая девочка Лялечка!

С куклой гуляла она

И на Таврической улице

Вдруг повстречала слона.

Боже, какое страшилище!

Ляля бежит и кричит.

Глядь, перед ней из-под мостика

Голову высунул кит.

Строчки настолько характерные, что они и не нуждаются в точном ритмическом аналоге для подтверждения связи с ритмами поэтов того времени. Вот, например, интонационно близкие стихи И. Северянина:

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,

У хорошенькой ласточки переломана лапочка, —

Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»

И отец призадумался, потрясенный минутою.

И простил все грядущие и капризы и шалости

Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

И, наконец, совершенно некрасовские дактили:

Вот и каникулы! Славная елка

Будет сегодня у серого волка,

Много там будет веселых гостей,

Едемте, дети, туда поскорей!

У Некрасова:

Саше случалось знавать и печали:

Плакала Саша, как лес вырубали,

Ей и теперь его жалко до слез.

Сколько тут было кудрявых берез!

«Сказка Чуковского начисто отменила предшествующую немощную и неподвижную сказку леденцов-сосулек, ватного снега, цветов на слабых ножках». .

Нет, не зря прилетал Крокодил из далекой Африки в скучный город Петроград!

Но у сказки оказалась сложная судьба. Ни одна другая сказка Чуковского не вызывала столько противоречивых мнений, главным образом, потому, что критики пытались отождествить некоторые эпизоды «Крокодила» с конкретными историческими событиями, иногда даже с теми, которые произошли после появления сказки.

Каждая сказка Чуковского имеет замкнутый, завершенный сюжет. Но вместе с тем все вместе они легко поддаются циклизации и составляют своеобразный «животный» эпос.

Крокодил из первой детской сказки Чуковского перешел в другие качества главного или второстепенного действующего лица. Некоторые сказки только упоминают о нем, показывая, что действие происходит в том самом сказочном мире, где обитает Крокодил. В «Путанице» он тушит горящее море. В «Мойдодыре» он гуляет по Таврическому саду, глотает мочалу и угрожает проглотить грязнулю. В «Краденом солнце» Крокодил глотает солнце; в «Бармалее» глотает злого разбойника, в «Тараканище» от испуга он проглотил жабу, а в «Телефоне», обедая в кругу семьи, глотает калоши. Вообще глотать — его главная специальность, и проглатывание или кого-нибудь или чего-нибудь служит завязкой («Краденное солнце») или развязкой («Доктор Айболит»). В «Айболите» участвует Бармалей, в «Бармалее» — Айболит. В «Телефоне» кенгуру спрашивает квартиру Мойдодыра, в «Бибигоне» на эту квартиру доставляют искупавшегося в чернилах лилипута. Квартиры разные, а дом — один.

Звериное население сказок сильно разрослось за счет представителей сказочной фауны русского фольклора. Вместе с экзотическими гиенами, страусами, слонами, жирафами, ягуарами, львами, которые фигурировали в «Крокодиле», в сказках теперь живут лопоухие и косоглазые зайчишки, болтливые сороки, длинноногие журавли, добродушные косолапые медведи, смелый комарик, муха-цокотуха, чудо-юдо рыба кит. Появились обычные домашние животные: коровы, бараны, козы, свиньи, куры, кошки-приживалки.

Животные русских народных сказок, появившись в детских книгах Чуковского, значительно увеличили количество слов-названий, расширили предметный словарь, предлагаемый автором читателю.

Писатель отлично знает, что ребенок не воспринимает вещей самих по себе. Они существуют для него поскольку, постольку она двигаются. Неподвижный предмет в сознании ребенка неотделим от неподвижного фона, как бы сливается с ним. Поэтому в сказках Чуковского самые статичные, косные, грузные, самые тяжелые на подъем вещи стремительно двигаются по всем направлениям, порхают с легкостью мотылька, летят со скоростью стрелы! Это увлекает и действительно заставляет следить за бурными вихрями, которые с первой строчки подхватывают и гонят вещи, например, в «Федорином горе»:

Скачет сито по полям,

А корыто по лугам.

За лопатою метла

Вдоль по улице пошла.

Топоры-то топоры

Так и сыплются с горы
.

В сказку «Тараканище» читатель попадает, как будто вскакивает на ходу в мчащийся трамвай:

Ехали медведи

На велосипеде.

А за ними кот

Задом наперед.

Волки на кобыле,

Львы в автомобиле…

Зайчики в трамвайчике,

Жаба на метле…

Все это мчится так быстро, что едва успеваешь заметить, какие здесь перепутались странные виды транспорта — от трамвая, который приводится в действие силой электричества, до метлы, движимой нечистой силой!

В большинстве сказок начало действия совпадает с первой строчкой («Телефон»). В других случаях в начале перечисляется ряд быстро двигающихся предметов, создающих что-то вроде разгона, и завязка происходит уже как по инерции («Путаница»). Перечислительная интонация характерна для сказок Чуковского, но перечисляются всегда предметы или приведенные в движение завязкой, или стремительно двигающиеся навстречу ей. Движение не прекращается ни на минуту. Неожиданные ситуации, причудливые эпизоды, смешные подробности в бурном темпе следуют друг за другом.

Сама завязка — это опасность, возникающая неожиданно, как в приключенческой повести. То ли это вылезший из подворотни «страшный великан, рыжий и усатый Та-ра-кан» , то ли это Крокодил, который глотает солнце, заливавшее до этого страницы сказок Чуковского светом, то ли это болезнь, угрожающая маленьким зверятам в далекой Африке, то ли это Бармалей, готовый съесть Ванечку и Танечку, то ли это «старичок-паучок», который похитил красавицу Муху-Цокотуху прямо на ее именинах, то ли притворяющийся страшным, а на самом деле добрый Умывальник, знаменитый Мойдодыр, то ли страшный волшебник Брундуляк, притворившийся обыкновенным индюком, — всегда опасность переживается как вполне серьезная, ничуть не шуточная.

Всегда героем оказывается тот, от кого труднее всего было ожидать геройства, — самый маленький и слабый. В «Крокодиле» перепуганных жителей спасает не толстый городовой «с сапогами и шашкою», а доблестный мальчик Ваня Васильчиков со своей «саблей игрушечной». В «Тараканище» охваченных ужасом львов и тигров спасает крошечный и как будто даже легкомысленный Воробей:

Прыг да прыг,

Да чик-чирик,

Чики-рики-чик-чирик!

Взял и клюнул Таракана, —

Вот и нету великана.

А в «Бибигоне» лилипут, свалившийся с луны, побеждает могущественного и непобедимого колдуна-индюка, хотя сам лилипут «маленький, не больше воробышка»:

Тоненький он,

Словно прутик,

Маленький он Лилипутик,

Ростом, бедняга, не выше

Вот эдакой маленькой мыши.

В «Мухе-Цокотухе» спасителем выступает не рогатый жук, не больно жалящая пчела, а неведомо откуда взявшийся комар, и даже не комар, а комарик, да еще маленький комарик:

Вдруг откуда-то летит

Маленький комарик,

И в руке его горит

Маленький фонарик.

Неизменно повторяющийся в сказках Чуковского мотив победы слабого и доброго над сильным и злым своими корнями уходит в фольклор: в сказке угнетенный народ торжествует над угнетателями. Положение, при котором всеми презираемый, униженный герой становится героем в полном смысле этого слова, служит условным выражением идеи социальной справедливости.

«Герой волшебной сказки прежде всего социально обездоленный — крестьянский сын, бедняк, младший брат, сирота, пасынок и т.д. Кроме того, он часто характеризуется как «золушка» («запечник»), «дурачок», «лысый паршивец». Каждый из этих образов имеет свои особенности, но все они содержат общие черты, образующие комплекс «низкого» героя, «не подающего надежд». Превращение «низких» черт в «высокие» или обнаружение «высокого» в «низком» в финале сказки — своеобразная форма идеализации обездоленного». Для сказки не важна персона «низкого» героя, важно то, что он в финале проявляет черты «высокого» — оказывается самым сильным и храбрым, выступает как освободитель, устраняет опасность, тем самым укрепляя надежду и уверенность слабых в победе.

И когда опасность устранена, когда уничтожен «страшный великан, рыжий и усатый таракан», когда проглоченное крокодилом солнышко снова засияло для всех на небе, когда наказан разбойник Бармалей и спасены Ванечка и Танечка, когда комар вызволил Муху-Цокотуху из лап кровососа-паука, когда к Федоре вернулась посуда, а к умытому грязнуле — все его вещи, когда доктор Айболит вылечил зверят, — начинается такое веселье, такая радость и ликованье, что, того и гляди, от топота пляшущих свалится луна, как это случилось в сказке «Краденое солнце», так что потом пришлось «луну гвоздями приколачивать»! На страницах сказок Чуковского множество сцен неудержимого бурного веселья, и нет ни одной сказки, которая не заканчивалась бы весельем.

«Радость» — любимое слово Чуковского, и он готов повторять его бесконечно:

Рада, рада, рада, рада детвора

Заплясала, заиграла у костра.
(«Бармалей»)

Ему непременно надо, чтобы «все засмеялись, запели, обрадовались» («Бибигон»). В «Тараканище» радуются звери:

То-то рада, то-то рада вся звериная семья,

Поздравляют, прославляют удалого Воробья!

В «Айболите» тоже радуются звери:

И лечит их доктор весь день до заката.

И вдруг засмеялись лесные зверята:

«Опять мы здоровы и веселы!»

И в «Путанице» радуются звери:

Вот обрадовались звери:

Засмеялись и запели,

Ушками захлопали,

Ножками затопали.

В «Краденом солнце» ребята и зверята радуются вместе:

Рады зайчики и белочки,

Рады мальчики и девочки.

Ничуть не хуже умеют веселиться насекомые в «Мухе-Цокотухе»:

Прибегали светляки,

Зажигали огоньки,

То-то стало весело,

То-то хорошо!

Эй, сороконожки,

Бегите по дорожки,

Зовите музыкантов,

Будем танцевать!

Не только живые существа могут радоваться и веселиться. В «Федорином горе» это случилось с посудой:

Засмеялися кастрюли,

Самовару подмигнули…

И обрадовались блюдца:

Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля!

И хохочут и смеются:

Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля!

Даже обыкновенная метла — палка, воткнутая в связку тонких прутиков, — и та:

А метла-то, а метла — весела, —

Заплясала, заиграла, замела…

Рада, рада вся земля,

Рады рощи и поля,

Рады синие озера

И седые тополя…

Наблюдая детей, Чуковский пришел к выводу, что «жажда радостного исхода всех человеческих дел и поступков проявляется у ребенка с особенной силой именно во время слушания сказки. Если ребенку читают ту сказку, где выступает добрый, неустрашимый, благородный герой, который сражается со злыми врагами, ребенок непременно отождествляет с этим героем себя». Чуковский отмечал великое гуманизирующее значение сказки: всякую, даже временную неудачу героя ребенок переживает, как свою, и таким образом сказка приучает его принимать к сердцу чужие печали и радости.

Чуковский смело предлагает малышу наряду с улыбчивым юмором самую откровенную сатиру.

Доктор Айболит, брошенный на костер разбойником Бармалеем, и не думает просить у подоспевшего на помощь Крокодила избавления от мук. Нет,

Добрый доктор Айболит

Крокодилу говорит:

«Ну, пожалуйста, скорее

Проглотите Бармалея,

Чтобы жадный Бармалей

Не хватал бы,

Не глотал бы

Этих маленьких детей!»

Понятно, что нельзя одновременно сочувствовать такому Айболиту и жалким трусишкам, испугавшимся старичка-паучка («Муха-Цокотуха»), или обнаглевшего Крокодила («Краденое солнце»), или ничтожного таракана («Тараканище»). Никому из них Чуковский не прощает трусости. Никакого уважения не вызовут и те рогатые ничтожества, которые на призыв забодать угнетателя-таракана отвечают репликой, содержащей целую идеологию шкурничества:

Мы врага бы

На рога,

Только шкура дорога

И рога нынче тоже не дешевы…

Сатирические образы в сказках словно для того и существуют, чтобы еще больше возвеличить «маленького героя» и придать большую моральную ценность его подвигу.

Все сказки Чуковского остроконфликтны, во всех добро борется со злом. Полная победа добра над злом, утверждение счастья как нормы бытия — вот их идея, их «мораль». В сказках Чуковского нет морали, выраженной в виде сентенции; некоторые исследователи ошибочно приняли в «Мойдодыре» радостный гимн в честь воды за «мораль»:

Да здравствует мыло душистое,

И полотенце пушистое,

И зубной порошок,

И густой гребешок!

Давайте же мыться, плескаться,

Купаться, нырять, кувыркаться,

В ушате, в корыте, в лохани,

В реке, в ручейке, в океане,

И в ванне, и в бане

Всегда и везде —

Вечная слава воде!

Но, в отличие от других сказок, радость здесь вызвана не победой маленького героя над каким-нибудь чудовищным великаном, напротив — маленький герой как будто бы даже потерпел поражение и должен был сдаться на условиях, продиктованных вражеским главнокомандующим Мойдодыром, полный титул которого занимает целых четыре стихотворные строки:

Я — великий Умывальник,

Знаменитый Мойдодыр,

Умывальников Начальник

И мочалок Командир.

Все началось в ту минуту, когда проснувшийся поутру грязнуля открыл глаза: вещи, сколько их было в комнате, снялись с мест и понеслись. Грязнуля ничего не может понять спросонья:

Что такое?

Что случилось?

От чего же

Все кругом

Завертелось,

Закружилось

И помчалось колесом?

Все объясняется появлением Мойдодыра, который хотя и выглядит очень злым и страшным, но укоряет грязнулю совсем по-домашнему и даже немного озорно. Но затем, распаляясь все больше и больше, он перешел от укоров к угрозам, а от угроз — к действию и двинул на грязнулю своих солдат — мочалки, щетки, мыло. Вот это уже по-настоящему страшно для грязнули, который потому и зовется грязнулей, что терпеть не может умываться…

Грязнуля пытается спастись бегством, но бешеная мочала преследует его. Грязнуля встречает Крокодила с детьми, и он «мочалку, словно галку, словно галку проглотил». Крокодил потребовал от грязнули умыться, иначе:

А не то как налечу,

Говорит,

Растопчу и проглочу,

Говорит.

В «Мойдодыре» в отличие от «Крокодила» две ипостаси Крокодила — добрая и злая — наталкивают героя и читателя на значительное открытие: нужно отличать требовательность друзей от нападок недругов, не всякий, причиняющий неприятность — враг, лекарство бывает горьким. Вот почему грязнулю заставляет умыться Крокодил, защитивший мальчугана от бешеной мочалки. Но, если уж и друзья хотят того же, значит действительно:

Надо, надо умываться

По утрам и вечерам.

Теперь понятно, что Мойдодыр вовсе не враг, а просто у него такой ворчливый, но добродушный характер, и что он не нанес грязнуле поражение, а помог совершиться победе, которую маленький герой одержал над самим собой. Это для него, пожалуй, труднейшая из всех побед.

В «Мойдодыре» особенно наглядно видна условность сказок Чуковского. Это их свойство совершенно органично: чем строже выдержана условность, тем точнее и правильнее сказочная действительность, созданная Чуковским, а разрушение условности ведет к неточному и неправдивому изображению действительности жизненной.

Там, где Мойдодыр говорит о головомойке, есть не только мытье головы, но и угроза. Там, где самовар бежит от неряхи, как от огня, есть не только перекипание воды от слишком сильного нагревания, но и отвращение.

В тех случаях, когда маленький читатель не понимает переносного смысла метафоры, сказка подготовит его к пониманию. Услыхав метафору в другом контексте, маленький лингвист будет ассоциировать незнакомое значение со знакомым. Так осуществляется на деле один из основных принципов сказок Чуковского — принцип языкового воспитания.

В отличие от других сказок, где богато и разнообразно представлен животный мир, в «Мойдодыре» нет зверей, кроме Крокодила и двух его деток. Однако и в этой сказке незримо присутствует целый зоопарк. Все вещи домашнего обихода воспринимаются в «животном» аспекте: «подушка, как лягушка, ускакала от меня», умывальники «залают и завоют», будто собаки, Крокодил глотает мочалку «словно галку». Все предметы ведут себя в сказке как животные: они бегают, прыгают, несутся кувырком, летают и т. д. Например, мыло «вцепилось в волоса, и юлило, и мылило, и кусало, как оса».

Благодаря динамичности образов, стихотворному мастерству, игровым качествам, оригинальности, изяществу всех художественных средств «Мойдодыра» за ним заслуженно укрепилась репутация одной из лучших сказок Чуковского.

Сказка «Телефон» отличается от других сказок Чуковского тем, что в ней нет конфликтного сюжета, в ней ничего не происходит, кроме десятка забавных телефонных разговоров. Разгадка этой загадки состоит в том, чтом связывает разрозненные телефонные разговоры вопреки отсутствию сюжета. Это- игра. Сказки Чуковского вообще вобрали многие черты детских игр, но «Телефон» — игра в чистом виде, вернее — отлично написанный литературный текст к игре в «испорченный телефон». «Телефон» гораздо ближе к таким стихам, как «Мурочка рисует», «Что делала Мурочка, когда ей прочитали «Чудо-дерево», чем к сказкам. Последовательность разговоров в сказке усваивается ребенком с трудом, но для игры годится любой их порядок. Лучше всего запоминается концовка (ставшая, между прочим, поговоркой взрослых), потому что в ней есть действие, есть работа, к тому же нелегкая:

Ох, нелегкая это работа —

Из болота тащить бегемота.

Сказка «Путаница» еще более выразительно, чем «Телефон» отличается от «Мойдодыра», «Федорина горя», «Айболита», «Тараканища», «Краденого солнца» и «Мухи-Цокотухи». В ней как будто происходит совсем непонятные вещи:

Свинки замяукали:

Мяу, мяу!

Кошечки захрюкали:

Хрю, хрю, хрю!

Уточки заквакали:

Ква, ква, ква!

Курочки закрякали:

Кря, кря, кря!

Воробышек прискакал

И коровой замычал:

Му-у-у!

Во всех волшебных сказках животные говорят человеческими голосами. Но воробышек, мычащий коровой, — где это видано, где это слыхано? Об этом же недоуменно спрашивают фольклорные песенки-небылички:

Где это видано,

Где это слыхано,

Чтоб курочка бычка родила,

Поросеночек яичко снес?

Мудрый педагог — народ — сочинил для детей десятки стихов и песенок, в которых все происходит «не так», отлично понимая, что можно утверждать, вопреки очевидности, будто свинья лает, а собака хрюкает, и тем самым обратить внимание на истинное положение, при котором все происходит как раз наоборот. Утверждения, будто бы курочка бычка родила, а поросенок снес яйцо, настолько противоречат уже известным ребенку фактам, что свое понимание вздорности этого ребенок воспринимает как победу над всяким вздором, чепухой, небывальщиной. Подобно любой другой, эта победа делает ребенка счастливым. Мнимое отрицание реальности становится игровой формой ее познания и окончательного утверждения.

Чуковский перенес эту форму в литературную сказку и впервые для ее обозначения стал употреблять термин «перевертыш». Перевертыши есть во многих сказках, а «Путаница» посвящена перевертышам целиком:

Рыбы по полю гуляют,

Жабы по небу летают,

Мыши, кошку изловили,

В мышеловку посадили.

Здесь каждое слово «не так», и ребенок понимает, что здесь все «не так», радуется своему пониманию, и эта радость для него — радость победы «так» над «не так». Следовательно, перевертыш наравне с сюжетной героической сказкой осуществляет победу добра над злом (над «не так») и дает ребенку ощущение счастья, которое, по убеждению малыша, есть норма бытия.

Чтобы помочь малышу, Чуковский с большим тактом вводит в свои перевертыши правильную характеристику вещей и явлений, незаметно подсказывая, чтом «так», а чтом «не так»:

Замяукали котята:

«Надоело нам мяукать!

Мы хотим, как поросята,

Хрюкать!»

Не одни только перевертыши перенес Чуковский из устного народного творчества в литературную сказку. Его сказки буквально пропитаны детским фольклором. Сейчас уже бывает трудно сказать, то ли это Чуковский цитирует детский фольклор, то ли дети цитируют Чуковского:

Рано-рано

Два барана

Застучали в ворота:

Тра-та-та и тра-та-та

— Откуда?

— От верблюда.

— Что вам надо?

— Шоколада.

Многие места живут самостоятельной жизнью в качестве считалок, дразнилок, скороговорок. Грязнулю, к примеру, надо дразнить так:

У тебя на шее вакса,

У тебя под носом клякса,

У тебя такие руки,

Что сбежали даже брюки…

Гибкость языка проверяется умением быстро произносить такие строчки:

Выходила к ним горилла,

Им горилла говорила,

Говорила им горилла,

Приговаривала…

Сказки Чуковского отражают действительность в обобщенной и отвлеченно-условной форме. Форма и содержание его сказок составляют органическое единство: причудливому сказочному содержанию у Чуковского отвечают столь же причудливые сказочные средства.

Но с конца 80-х годов российские переводчики стали предпринимать попытки восстановить историческую справедливость: появились новые переводы этих сказок, причисленных к золотому фонду мировой классики. Пиноккио, наверное, повезло больше всех. Его образ в нулевые годы вписался в пантеон известных литературных персонажей – правда, благодаря культовому мультфильму «Шрек». А потом Пиноккио даже попал на московскую театральную сцену – именно как Пиноккио с его собственными приключениями. И на сцену выкатывался гроб, где покоилась Фея с голубыми волосами…

Везение имело понятные причины: Пиноккио все-таки довольно сильно отличался от своего «младшего брата» Буратино – и растущим от вранья носом, и желанием превратиться в настоящего мальчика, и борьбой с самим собой за человеческое в себе.

Что касается «Волшебника из страны Оз» и «Доктора Дулиттла», то их место и с приходом новых веяний оказалось прочно занято. Не то чтобы новые переводы оказались совсем незамеченными, но им не досталось и сотой доли той любви и популярности, которой обладали «Волшебник Изумрудного города» и «Доктор Айболит».

Филолог и специалист по детской литературе Алексей Копейкин считает, что у нас «так и не случилось канонического перевода “Доктора Дулиттла”. Дулиттл от всех ускользал» и требовал «если не равного своему создателю по таланту, то хотя бы близкого по духу человека».

И вот в 2020 году, через сто лет после появления «Доктора Дулиттла» на англоязычной литературной сцене, российской читающей публике представили новый перевод этого произведения, выполненный Станиславом Востоковым. В послесловии к первой книге («новые» приключения доктора Дулиттла вышли в двух книгах) Станислав Востоков называет причину, по которой решился взяться за перевод: «С первой же главы я понял, что это моя книга… Тут все про зверей, а я с ними связан всю жизнь».

Тем не менее, это очень смелый шаг: любому переводчику, взявшемуся восстановить историческую справедливость по отношению к Хью Лофтингу, волей-неволей придется вступить в состязание с автором Айболита.

Пусть «Доктор Айболит» и не является переводом в строгом смысле слова: повесть написана «по мотивам» сказок Лофтинга. Но в центре повествования – доктор, который лечит животных. Этот доктор отправляется в Африку на помощь больным обезьянам, попадает в плен к обитателям побережья, но спасается сам и спасает обезьян. Те в благодарность дарят ему невиданного двухголового зверя Тяни-толкая. Затем доктор чудом добывает корабль, чтобы плыть обратно… Сюжетная канва и ее узловые события сохранены. А зовут доктора… Айболит! По каким причинам нынешние родители, так же как и их родители, и родители родителей, выросшие на «Докторе Айболите», станут вдруг читать детям «Историю доктора Дулиттла»?

И все же сегодня у книги гораздо больше возможностей найти своих читателей, чем двадцать и тем более тридцать лет назад.

Речь не о том, что доктор Дулиттл вдруг обретет славу, равную славе Айболита в советские времена. Это вряд ли возможно. Это вряд ли возможно для самых разных замечательных книг, написанных в прошлом веке и вовремя до нас не дошедших. Хотя бы потому, что таких книг сегодня довольно много. Да еще появились и другие – совершенно новые, но выросшие на почве, возделанной авторами классических произведений.

Но, с другой стороны, именно благодаря обилию книг и богатейшему выбору, который сегодня открывается и перед читателем-ребенком, и перед читающим ребенку взрослым, изменилась структура детского и детско-родительского чтения. Эти изменения, в частности, коснулись пантеона «обязательных для культурного человека» произведений. Этот пантеон уже не представляется таким незыблемым и транслируемым из поколения в поколение. И хотя триада «Чуковский-Маршак-Барто» все еще считается самой востребованной на книжном рынке, я бы осмелилась утверждать, что далеко не все молодые родители сегодня читают своим маленьким детям «Доктора Айболита». Может, и жаль. Но кто-то предпочитает Финдуса и Петсона, например. А о них вышло больше 15 книг! На все случаи жизни, включая «финдусовскую» кулинарию. Можно ли представить такое в 60-е или в 70-е годы ХХ века?

Как это связано с книгами о докторе Дулиттле? Для них сегодня возникает «зазор»: ведь «Доктор Айболит» и «История доктора Дулиттла» имеют совершенно разную возрастную адресацию. Ребенок, которому в дошкольном детстве по каким-то причинам не прочитали сказку о докторе Айболите, в третьем-четвертом классе, возможно, захочет самостоятельно прочитать истории о «другом» докторе.

Создавая своего «Айболита», Корней Чуковский пошел по пути заметного упрощения синтаксиса и освобождения повествования от деталей, которые показались ему лишними, перегружающими текст. Язык «Доктора Айболита» предельно лаконичный, почти «прозрачный», тяготеющий к простым предложениям: «Жил-был доктор. Он был добрый. Звали его Айболит… Больше всего на свете доктор любил зверей…». Это проза детского поэта, адресованная маленьким детям, в возрасте «от двух до пяти». (Хотя ее вторую часть, остросюжетную историю «Пента и морские разбойники», можно предложить и тем, кто постарше.) И произведение в целом «обустроено» в соответствии с психологическими запросами дошкольника: вот добрый герой – вот злой. Все четко определено. Все четко разведено. Никаких полутонов, никаких ненужных «осложнений». Добрый доктор – абсолютно добрый. Он живет… Собственно, нам даже не сообщают, где именно: в некоем абстрактном сказочном мире: «Жил-был доктор». И проблемы (к примеру, проблема нехватки денег) в том мире тоже решаются сказочным образом: «Не нужно мне денег, – отвечал Айболит. – Мне и без денег отлично. Звери накормят и меня, и тебя». (Правда, такая сказочность вполне в духе военного коммунизма. Или существования в райском саду. Тут что кому больше нравится или что больше отвечало исторической ситуации появления сказки.)

А что же доктор Дулиттл (в переводе Станислава Востокова)?

«Давным-давно, когда наши дедушки были еще маленькими сорванцами, жил-был доктор. Звали его Джон Доктор Дулиттл, д. м. (В сноске поясняется, что это «доктор медицины.) “Д. м.” означало, что он был настоящий доктор и очень много знал. Жил он в городке Паддлби-на-Болоте… Всякий раз когда он в своей высокой шляпе проходил по улице, кто-нибудь непременно говорил: “Вон доктор идет. Он ужас до чего умный!”…»

Это совсем другой «зачин» – и с точки зрения содержательности, и с точки зрения синтаксиса. Тут гораздо более сложный язык, обремененный важными для повествователя подробностями: доктор, оказывается, в первую очередь, умный! То есть знающий, понимающий. И деятельный. Не просто добрый, а делающий «добрые дела». И его английское имя говорит само за себя: Do-little («Делай! Пусть и малое доброе дело, но делай!»). С другой стороны, в образе Дулиттла обнаруживаются черты типичного для литературных персонажей начала ХХ века «ученого чудака», с трудом приспосабливающегося к требованиям окружающей действительности. Ему надо чем-то кормить своих питомцев, число которых все время увеличивается. К тому же их присутствие в доме отваживает пациентов. В результате доктор остается без денег. Но «рецепты» военного коммунизма совершенно не для него. В отличие от доктора Айболита, он реагирует на происходящее вполне в духе капиталистической реальности – меняет род занятий. Доктор Дулиттл, раньше лечивший людей, по совету продавца кошачьего корма становится ветеринаром. («Продавец кошачьего корма» – скорее всего, удачная придумка переводчика, потому что какой-такой «кошачий корм» мог быть в те времена, когда творил Хью Лофтинг?) Он ведь так хорошо знает животных! Даже книжку о них написал. При этом Дулиттл понимает, что «на свете полным-полно ветеринаров», и ему придется с ними… конкурировать. Этого слова в тексте нет, но оно явственно присутствует между строк. И вот, чтобы превзойти конкурентов, доктор Дулиттл учит звериный язык – потому что среди множества ветеринаров «нет ни одного по-настоящему хорошего, который бы до конца понимал животных». Оказывается, быть «ужасно умным» недостаточно. Ты еще и должен учиться. Даже тень такой «буржуазной» мысли не могла бы прийти в голову доктора Айболита, которому знание языка животных дано изначально…

Так и хочется, не дожидаясь вопроса, ответить, чему нас учит эта сказка.

То есть характер персонажа, созданного Хью Лофтингом (и Станиславом Востоковым), в гораздо большей степени отвечает пониманию подростка, а не маленького ребенка. И само повествование, при всей видимой сказочности, гораздо больше тяготеет к жанру авантюрного приключенческого романа в «чисто английском духе», чем к сказке.

Морские путешествия литературных персонажей, в том числе в Африку, – скорее традиция, укорененная в истории Британии («Правь, Британия, морями!»), чем нечто небывалое: и Свифт, и Даниэль Дефо, и Стивенсон отправляли своих персонажей в плавания. И перевод отлично передает захватывающий характер повествования: тут и динамика, и экзотика, и юмор. Животные очень смешно «ругаются». Пес Джип, к примеру, то и дело приговаривает: «Кот меня раздери!» Звучит очень колоритно (и наверняка придумано переводчиком).

Правда, трудно понять, как сегодня будет восприниматься эпизод с несчастным чернокожим африканским принцем, мечтающим «побелеть». Его «чернота» становится главным препятствием для счастливого брака с принцессой. Но эпизод смягчен настолько, насколько это возможно: принц описан с явным сочувствием и симпатией, в уста африканского короля, пленившего доктора Дулиттла и его спутников, вкладывается смачное ругательство-«противовес»: «А этот беломазый, – король показал на доктора Дулиттла, – будет до конца жизни драить полы на моей кухне!» Да и агрессивное поведение африканского короля (в отличие от Бармалея у Чуковского) имеет вполне понятное объяснение: «Когда-то, – говорит король, – на нашем берегу высадился человек с такой же белой, как у тебя, кожей. Я принял его по всем законам гостеприимства и был к нему ужас как добр. А он нарыл в земле глубоких колодцев, чтобы добыть золото, а потом перестрелял всех слонов Веселивии… Из-за слоновой кости. Твой земляк отпилил у слонов бивни, погрузил на корабль и уплыл, даже не сказал мне спасибо!.. Я уж не говорю про БОЛЬШОЕ СПАСИБО!..»

Вполне реалистичная ситуация. И вполне антиколониальный авторский выпад: никакого упрощения.

Иными словами, переводчику удалось подчинить себе текст – и его образы, и реалии, и (что, на мой взгляд, невероятно важно) язык. В первую очередь – синтаксис, чтобы предложения не сводились исключительно к простым, и в то же время не угнетали своими длиннотами и количеством придаточных. А по отношению ко многим книгам начала ХХ века это непростая задача – заставить книгу говорить по-русски в соответствии с «духом автора», но при этом внятно и энергично. В данном случае, я надеюсь, между историей, рассказанной Хью Лофтингом сто лет назад, и современным подростком языкового барьера не возникнет.

И свидетельствую: книгу интересно читать! Даже мне, взрослому человеку, было интересно. А мой свежий опыт еще и позволил мне сравнивать впечатления от двух книг: год назад я читала вслух семилетнему внуку «Пенту и морских разбойников» К.Чуковского. (Как ни крути, я бабушка «старого покроя» и до сих пор не могу удержаться от бессмысленных сетований вроде «как можно быть культурным человеком, не читая того-то и того-то».) Так что, пожалуй, это теперь неоспоримый факт: в нашей детской литературе существуют два доктора, совершенно разных – добрый и умный. И об их приключениях рассказывают совершенно разные книги.

Марина Аромштам

Подробнее о сказке Корнея Чуковского можно прочитать в статье «Доктор Айболит, или Детям о рае и аде»

Корней Иванович Чуковский — один из величайших отечественных писателей с его творчеством знаком почти каждый ребёнок.

«Долгое время мне и в голову не приходило, что из меня выйдет поэт для детей…» — писал Чуковский. Но в жизни случаются разные повороты. 

Корней Иванович был веселым и жизнерадостным человеком, родился 31 марта 1882 г. в г. Санкт-Петербурге. Это он придумал множество сказочных героев: Муху-Цокотуху, Бармалея, Мойдодыра, Айболита. И хотя, этого замечательного человека уже много лет нет с нами, книги его живут, и будут жить еще очень долго.

Настоящее имя Чуковского — Николай Васильевич Корнейчуков. 

Из своей длинной фамилии он придумал литературный псевдоним «Корней Чуковский», который впоследствии сделал своим именем и передал это имя по наследству своим детям. 

Много лет он жил недалеко от Москвы, в посёлке Переделкино, в небольшом доме, там Чуковский устраивал встречи с детьми из окрестных деревень. Вся советская детвора к этому времени звала его уже «Дедушка Корней». Чуковский разговаривал со своими гостями о литературе и жизни, разводил большой костёр, читал свои стихи…

         

Вставал очень рано, как только вставало солнце, и сразу же принимался за работу. Весной и летом копался в огороде или в цветнике перед домом, зимой расчищал дорожки от выпавшего за ночь снега. Проработав несколько часов, отправлялся гулять. Ходил удивительно легко и быстро, иногда даже пускался наперегонки с малышами, которых встречал во время прогулки. Именно таким малышам он посвятил свои книги.

Корней Иванович писал не только для маленьких детей, которые не умеют ещё и читать, но и для ребят школьников, подростков, взрослых, которые тоже с удовольствием читают его прекрасные стихи, повести и даже сказки.

Хоть Чуковский и прославился в основном, как детский писатель, ничуть не меньший вклад он внёс и в качестве переводчика. На русский язык он перевёл множество произведений Артура Конан Дойля, Редьярда Киплинга, Даниэля Дефо, Герберта Уэллса и других авторов. Именно он перевёл на русский язык великолепную книгу про приключения Робинзона Крузо.

Героями своих произведений сказочник сделал зверей, птиц, насекомых. Кроме животных, активными действующими лицами являются вещи.

Писатель не признавал детских книг без иллюстраций, утверждая, что подходящие картинки помогают лучше доносить до юных читателей смысл прочитанного.

Для детей Корней Иванович Чуковский написал большое количество интересных и занимательных сказок, самыми известными из которых являются такие произведения – «Крокодил», «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха-цокотуха», «Бармалей», «Федорино горе», «Краденое солнце», «Айболит», «Топтыгин и луна», «Путаница», «Телефон» и «Приключения Бибигона». О том, как создавались эти сказки, Корней Иванович написал в статье «Признания старого сказочника».

Первая детская поэма « Крокодил » (1916) родилась случайно. Корней Иванович вместе с маленьким сыном ехали в поезде в Петроград. Мальчик болел и, чтобы отвлечь его от страданий, Корней Иванович начал рифмовать строки под стук колес.

Жил да был Крокодил, 

Он по улицам ходил, 

Такое не раз бывало в литературе для детей: сказка, придуманная для своего ребенка, становилась затем литературным произведением. Мальчик успокоился, но потом попросил еще раз рассказать эту историю. Так появилась первая детская сказка К.И. Чуковского «Крокодил».

    

 «Чудо-дерево». Корней Иванович написал эту сказку для себя. Он был многодетным отцом: было у него четыре ребёнка, два мальчика и две девочки, и вопрос с детской обувью стоял очень остро. Каждый месяц кому-нибудь из детей обязательно надо было покупать обувь: то туфли, то галоши, то сапоги, то ботинки. И где-то в глубине души Чуковский мечтал о таком дереве, на котором вместо яблок и груш растет обувь.  Вот так и родилась сказка про чудо-дерево. Интересно, что Мурочка (Мария) — это не вымышленный персонаж, а дочь Корнея Ивановича Чуковского, которой он посвятил много стихотворений и сказок. Так и сказка «Чудо-дерево» заканчивается повествованием про дочь Чуковского Мурочку, которая посадила новое  чудо-дерево. 

   

 «Мойдодыр»  (1922 г.) Эту сказку он посвятил своей дочке Мурочке – она, будучи маленькой, не хотела умываться и у папы родились строчки: 

Надо, надо умываться 

По утрам и вечерам, 

А нечистым трубочистам 

Стыд и срам, стыд и срам. 

      

 «Путаница». Сказка «Путаница» была написана по заказу и рецепту Мурочки. Чуковский долго думал, для чего русский и английский народ создают небылицы. Ответ ему помогла найти двухлетняя Мурочка. Однажды она вошла в кабинет отца с очень озорным и в то же время смущенным лицом, которое говорило о том, что она затевает необыкновенную каверзу. Ещё издали она крикнула ему: «Папа, ава – мяу!» — то есть сообщила отцу сенсационную и заведомо неверную весть, что собака, вместо того чтобы лаять, мяукает. И засмеялась приглашая Чуковского тоже посмеяться над этой выдумкой. Но папа ответил: «Нет, ава – гав». Тогда Мурочка снова засмеялась и сказала: «Ава – мяу!», хотя в свои два года она твёрдо знала, что собака лает, кошка мяукает, а петух кукарекает. И тогда Чуковский решил поддержать её игру и сказал: «А петух кричит гав!» Это игра продолжалась достаточно долго и в результате привела к написанию сказки «Путаница».

В сказке в стихах читатель встречается со многими действующими лицами. Это многочисленные животные, птички, рыбки, насекомые, которые сначала решили разговаривать на языке других зверей: котята — хрюкать, утята — квакать… И лишь сознательный зайка пытался остановить это безобразие.

А затем звери и вовсе начали заниматься не своими делами: жабы — летать по небу, рыбы — гулять по полю, а лисички зажгли море. Вот тогда-то все дружно начали море тушить, кто чем мог. И потушили.

Опасность и борьба с пожаром всех «дебоширов» привела в чувство. Все вернулось на свои места, все занялись своими делами.

Основная мысль произведения: каждый должен заниматься тем, что ему предназначено природой, и что он умеет.

   

 «Муху-цокотуху», известная история о доброй Мухе-Цокотухе, которая щедро потчует гостей чаем и сладостями, злобном Пауке и храбром Комарике, который спасает Муху из лап злодея. Он сочинил ее для внучки Марины. Как вспоминал сам автор, это была единственная сказка, которую он написал за один день, сгоряча. «Я очень люблю вспоминать, как эта вещь писалась» — рассказывал Чуковский в статье «Как я был писателем». «У меня бывали такие внезапные приливы счастья, совершенно ни на чем не основанные… Такое настроение было у меня 29 августа 1923 года, когда я…вдруг почувствовал, что на меня нахлынуло, что называется, вдохновение: 

Муха, Муха-Цокотуха, 

Позолоченное брюхо! 

Муха по полю пошла, 

Муха денежку нашла. 

Я еле успевал записывать на клочках бумаги, каким-то огрызком карандаша. И потом, к стыду своему, должен сказать, что когда в сказке дошло до танцев, то я, 42-летний, уже седеющий человек, стал танцевать сам…».

   

  «Айболит» – может быть, самая трогательная и героическая сказка Чуковского. Самого себя доктор готов позабыть ради несчастных пациентов — и повсюду встречает ответную доброту. Даже серые волки несут Айболита на спинах, помогая добраться до Африки.

А история написания «Айболита» совсем не так проста. Корней Иванович давно мечтал написать сказку о целителе зверей, но строки ее давались с трудом. Однажды на Кавказе он заплыл далеко от берега. Вдруг возникли строки: 

О, если я утону, 

Если пойду ко дну… 

Но начала и конца у сказки не было. Потом появились варианты: 

— И пришла к Айболиту коза: 

У меня заболели глаза! 

— Прилетела к нему сова: 

Ой, болит у меня голова! 

И только через несколько дней появились строки: 

И пришла к Айболиту лиса: 

Ой, меня укусила оса! 

И пришел к Айболиту барбос: 

Меня курица клюнула в нос. 

   

«Бармалей». Если дети не слушаются маму с папой — жди беды. Еще немного — и съел бы людоед-Бармалей непослушных ребят! Впрочем, у сказки свои законы: на помощь малышам прилетел Айболит, и всех спас, и даже Бармалей совсем перевоспитался.

   

«Федорино горе». Эту сказку писатель писал очень долго, как он сам признавался строки зарождались в моменты возвращения его подсознания в детство, но создавались в результате упорного и долгого труда. Но вот, однажды летом, когда Чуковский был на даче, он забрёл в глушь и провел там 3 часа.  Неподалеку в ручейке копались дети и Корней Иванович с удовольствием к ним присоединился. Вместе с детьми Чуковский лепил из глины и грязи человечков и зайцев, бросали в ручеёк шишки и даже ходили дразнить индюка. Домой он возвратился счастливый, отдохнувший. Воодушевлённый Корней принялся за написание сказки, которую он начал писать еще позапрошлым летом. Вдруг в его мыслях появились грязные стаканы, утюги, корыта, блюдца, вилки, которые начали убегать из дома.  Чуковский записывал все образы, рифму и звучание на бумагу. Так была написана сказка «Федорино горе», которая учит детей аккуратности, показывает, к чему приводит лень и нежелание содержать свой дом в чистоте.

Очень не любит Чуковский лентяев и нерях! Вот и на бабушку Федору посуда разобиделась за то, что не мыла она ее и не чистила. Ушла от Федоры посуда, и только после долгих уговоров простила бабушку и вернулась домой.

      

«Топтыгин и лиса». Поручительная сказка о медведе, у которого не было хвоста. Пришел он к Айболиту и попросил пришить хвост. Доктор предложил ему несколько хвостов на выбор от козла, осла, лошади. Но хитрая лиса посоветовала медведю выбрать павлиний хвост…

Заважничал Топтыгин, хвост распустил, чтобы все звери его видели. Охотники издали заметили яркий павлиний хвост, прибежали, косолапого кушаками связали. А коварная Лиса посмеялась над глупцом и весь хвост у бедняги повыдергала.

   

«Телефон»

Корней Иванович Чуковский написал сказку в 1926 году. Сказка написана в форме диалога. Главному герою постоянно кто-то звонит и просит помочь. И, конечно же, то ли Доктор Айболит, то ли сам Чуковский никому не отказывает, а всем помогает. Практически все просьбы, кроме последней (спасение бегемота), кажутся взрослому человеку смешными и нелепыми. Но ведь Чуковский писал для детей. В первую очередь, по мнению автора, сказка должна быть интересна и понятна детям. События должны развиваться очень быстро, чтобы маленький читатель (или слушатель) ни в коем случае не заскучал.

«Я три ночи не спал,

Я устал.

Мне бы заснуть,

Отдохнуть…
Но только я лёг —

Звонок!»

Это реальные строчки из жизни самого Чуковского. Он писал сказку не в самый лучший момент своей жизни. Куча навалившихся проблем не давали ему заснуть. И свою проблему он отобразил в сказке «Телефон».

   

Самыми известными детскими стихами Чуковского считаются следующие «Обжора», «Слониха читает», «Закаляка», «Поросенок», «Ежики смеются», «Бутерброд», «Федотка», «Черепаха», «Свинки», «Огород», «Верблюдица» и многие другие. Замечательно то, что практически все они не потеряли актуальности и живости и в настоящее время, поэтому часто включаются практически во все сборники-книги, предназначенные для подрастающего поколения.

Создавая сказки, Чуковский определял для себя цели и задачи: 

• «По-моему, цель сказочника в том, чтобы воспитать в ребенке человечность…»
• «…Наша задача заключается в том, чтобы пробудить в детской душе драгоценную способность сопереживать, сострадать, сорадоваться…» 

Чуковский считал, что «писатель для малых детей непременно должен быть счастлив, как и те, для кого он творит». Таким счастливцем ощущал он себя, когда писал детские сказки. 

По произведениям Чуковского было снято около 30 мультипликационных и художественных фильмов.

Сказки дедушки Корнея научат малыша любви к людям, животным и природе, взаимовыручке, дружбе, поддержке, а также поднимут настроение всей семье!