Ë. Ô. Êàöèñ
(Ê ïðîáëåìå àòðèáóöèè ïñåâäîíèìíûõ ãàçåòíî-æóðíàëüíûõ òåêñòîâ Â. Æàáîòèíñêîãî 1901-1907 ãã.)
Â. Âëàäèìèðîâ
ËÅÎÍÈÄ ÀÍÄÐÅÅÂ È ÅÃÎ ÏÐÎÈÇÂÅÄÅÍÈß
II
(Ïðîäîëæåíèå ñëåäóåò29)
Ïðèìå÷àíèÿ
«Âåñòíèê ÐÃÃÓ», No 6(68)/11, Ìîñêâà, 2011
Раньше общество воспринимало сериалы как guilty pleasure и почти синоним ситкома. Теперь они стали неотъемлемой частью досуга, а иногда и двигателем социальных изменений. Разбираемся, как сериалы влияют на нашу жизнь
Как сериалы влияют на общество
В 1996 году Генеральная Ассамблея ООН провозгласила 21 ноября Всемирным днем телевидения. Согласно резолюции ООН, телевизионные продукты «оказывают влияние на принятие решений, привлекают внимание к конфликтам, угрозам миру и безопасности и могут повысить интерес к другим важным вопросам, включая экономические и социальные». И хотя сериалы долгое время были «постыдным развлечением», они — наравне с другими телевизионными продуктами — оказывали влияние на общество.
Екатерина Лапина-Кратасюк, кандидат культурологии, доцент департамента медиа Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», старший научный сотрудник ШАГИ РАНХиГС:
«Сериалы с момента своего появления выполняли важные социальные функции: закрепления и формирования норм и политической социализации. Исследователь Дж. Карлсон отмечал, что большое количество полицейских сериалов в сетках каналов создает у публики стойкое представление о том, что мир вокруг них очень опасен — гораздо опаснее, чем свидетельствует их повседневный опыт. Поэтому, когда появляется «плохой полицейский», который нарушает закон, публика принимает его как героя: так он становится более эффективным защитником от опасностей мира. В результате зритель считает нормой, когда представитель власти может во имя безопасности общества нарушить закон.
Сериалы и ретранслируют, и трансформируют социальные нормы — это процесс непрерывный. Чтобы быть популярным, сериал должен опираться на нормы и ценности, которые разделяет публика, но одновременно, как писал об этом известный исследователь Джон Кавелти, помогает «аудитории исследовать в воображении границу между разрешенным и запрещенным и осторожно, надежно подстраховавшись, попробовать шагнуть за эту границу». Другой очевидный пример — мелодраматические сериалы, которые позволяют увидеть, как при сохранении основных признаков жанра изменились нормы отношений между полами».
Почему сериалы сейчас пользуются огромной популярностью
С начала 1950-х до конца 1990-х годов формат сериалов практически не менялся: чаще всего это были мыльные оперы. Пик их популярности пришелся на 1980–90-е годы, когда вышли такие хиты как «Друзья», «Сайнфелд» и «Альф». Но несмотря на возросший интерес аудитории, сериалы по-прежнему оставались телевизионным продуктом с вертикальным сюжетом: при таком построении нарратива в каждой серии рассказывают отдельную историю, поэтому включить ситком можно было с любой серии.
Исследователи отмечают, что в наше время отношение к производству и просмотру сериалов радикально изменилось. С чем это связано?
Цифровизация изменила качество изображения
Еще в 2014 году Netflix начал снимать и показывать весь контент под брендом Originals только в формате 4K и Ultra HD, чтобы обезопасить будущее фильмов и сериалов: по мнению руководства, через несколько лет будет сложно найти телевизор, который не поддерживает формат Ultra HD. Видео в формате 4K можно смотреть на большинстве стриминговых сервисов — HBO Max, Amazon Prime, «КиноПоиске», ivi и других.
Екатерина Лапина-Кратасюк:
«В классических television studies очень многие выводы о природе и социальном воздействии сериалов строились на положении «сериалы — плохое качество картинки; кино — высокое качество картинки». Сегодня же качество сериальной картинки практически не отличается от кинематографической, возможности режиссеров, сценаристов и художников расширяются, это привлекает в сериальное производство профессионалов, бюджеты сериалов растут, и, как следствие, визуальный стиль становится все более изощренным, а нарративы — качественными и многосложными. Это обращает на сериалы внимание серьезных драматургов, знаменитых режиссеров, известных художников — и сериалы постепенно (по крайней мере, часть из них) обретают драматическую глубину и становятся визуально (и аудиально) изобретательными».
Изменились привычки потребления контента
В результате цифровизации появилась индустрия свободного времени, в которой досуг становится экономическим ресурсом и формирует предложение. Сериалы стали удобным способом провести время, когда его мало: одна серия, как правило, длится не дольше часа, а чтобы сходить в кинотеатр, нужно потратить больше времени и денег — при этом не факт, что фильм понравится.
Автор книги «В следующих сериях» Иван Филиппов отмечает, что в кинотеатре зрителям комфортнее смотреть «легкое кино» — семейные фильмы, комедии, блокбастеры и всевозможные франшизы. Аудитория не предъявляет к таким фильмам высоких требований, потому что хочет отдохнуть от рутины и расслабиться после трудного рабочего дня. Выбрать драму сложнее: если она окажется скучной, зритель потеряет время и деньги, а заодно испортит себе настроение.
В результате драмы практически перекочевали в сериалы. По данным statista.com, в 2020 году именно этот жанр пользовался наибольшей популярностью у американской аудитории Netflix: его смотрели 34,7% зрителей. Комедии интересовали вдвое меньше пользователей — 18,7%.
Изменились запросы аудитории
Поколения, которые выросли перед телевизором, устали от плоских персонажей, предсказуемых историй и примитивных шуток. Горизонтальные сюжеты с целостной историей, разбитой на серии, стали вытеснять вертикальные. Появились сложные и нетипичные герои: мафиозо, который ходит к психиатру, в «Клане Сопрано», учитель химии, который производит наркотики, чтобы содержать семью и вылечить рак, в сериале «Во все тяжкие» и гениальный врач, который ненавидит людей, в «Докторе Хаусе».
Екатерина Лапина-Кратасюк:
«Можно осторожно, без статистики в руках, предположить, что для платформенных сериалов особое значение приобретают темы, связанные с толерантностью. Аудитория у сериалов глобальная, а это значит, что и персонажи на экране должны отражать свойственное глобальной аудитории разнообразие.
Новой и популярной темой являются сюжеты сериалов, связанные с технологиями в самых разных их проявлениях: о роботах, искусственном интеллекте, видеоиграх и мире их создателей, ИТ-компаниях и другом. Общество постоянно меняется, меняет само себя. Говорить, что сериал является внешним фактором, который приходит, как метеорит, извне и приводит к изменениям, неправильно. Сериал может быть триггером, он может открыть дискуссию, но только если тема уже возникла в обществе. Например, сериал «13 причин почему» повлиял на дискуссию вокруг проблемы подростковых суицидов, но только потому, что тема уже была важной для аудитории этого сериала».
Огромную популярность обрели стриминговые сервисы
В киноиндустрии поворотные изменения происходят примерно каждые 30 лет: в 1930-х годах появились звуковые фильмы, в 1950-х — телевещание, в 1980-х — кабельное телевидение и MTV. В конце 2010-х годов стриминговые сервисы начали набирать популярность, а во время пандемии коронавируса они достигли своего пика: к концу 2020 года количество подписчиков Netflix превысило 200 млн. Стриминговые платформы появились даже у гигантов, которые долгое время держались за традиционную модель вещания: в 2020 году WarnerMedia запустил HBO Max, NBCUniversal — Peacock, а Disney — Disney+. Чтобы выдержать конкуренцию, сервисы стали производить и оригинальный контент: Netflix — «Карточный домик», «Корону» и «Черное зеркало», HBO Max — ремейк «Сплетницы» и продолжение «Секса в большом городе», Disney+ — «Мандалорца» и «Локи».
Екатерина Лапина-Кратасюк:
«Важно, что большая часть сериалов сегодня — платформенные. На самом деле публика с более сложными запросами обратила внимание на сериалы еще в доцифровую эпоху — процесс повышения качества и разнообразия сериалов связан с распространением кабельных каналов, которые не зависели от рекламы, а существовали на деньги подписчиков и поэтому могли учитывать их вкусы и потребности. Стриминговые сервисы, которые также зарабатывают с помощью подписки, освободились не только от рекламы, но и частично от рейтингов и цензуры.
В стриминговых сериалах еще недавно можно было позволить себе смелые эксперименты, запретные темы и авторский стиль. Это также объясняет причины того, что со стриминговыми платформами начали работать знаменитые режиссеры, например Дэвид Финчер («Охотник за разумом», Netflix), Ридли Скотт («Воспитанные волками», HBO Max) или сестры Вачовски («Восьмое чувство», Netflix).
Правда, стоит отметить, что с лавинообразным увеличением популярности стриминговых сервисов в ситуации пандемии, возросло и стремление их контролировать, поэтому цензура и самоцензура стала появляться и на стриминговых сервисах, в том числе на отечественных».
Сериалы — это новые романы?
В 2018 году журналист Business Insider решил провести эксперимент и на две недели отказался от сериалов в пользу книг. По его словам, это оказалось сложнее, чем перестать употреблять мясо: он чувствовал, что выпадает из повестки дня, пропуская новые эпизоды.
Кандидат философских наук Арсений Хитров считает, что сериалы вытесняют из повседневной жизни литературу из-за влияния информационного общества. В развитых государствах многие сотрудники занимаются экономикой знаний, часто сталкиваются с чтением, сбором и обработкой данных. Они уже перегружены информацией, поэтому не готовы снова брать в руки книгу, приходя с работы домой. Сериал же, как отмечает Хитров, — «это непродолжительный кусок большого нарратива, вполне укладывающийся в час свободного времени, который есть в промежутке между ужином и сном у многих действительно интенсивно работающих людей».
Сериалы действительно формируют привычку, особенно если это проекты с полдюжиной сезонов — «Черный список», «Как избежать наказания за убийство», «Декстер» и другие. Такая циклическая модель соответствует запросам общества потребления и формирует преданную целевую аудиторию, выгодную для производителей. Однако появилась она задолго до капитализма: в интервью Le Figaro философ и специалист по сериалам Венсан Колонна объясняет, что циклические сюжеты существовали в литературе уже в эпоху Гомера, «Тысячи и одной ночи» и песен трубадуров.
Колонна убежден, что нарративное построение сериалов сближает их с романами: именно они лежат в основе многих популярных сериалов — от «Игры престолов» и «Карточного домика» до «Декстера» и «Рассказа служанки». По мнению Арсения Хитрова, деление на «главы»-эпизоды помогает жителям современных мегаполисов структурировать личное время: серия, как правило, длится не больше часа и подходит для просмотра за завтраком, во время пробежки в спортзале или перед сном.
Екатерина Лапина-Кратасюк:
«Сериалы сегодня очень тесно связаны с литературой. Мы живем в эпоху адаптации, причем адаптация — это не только процесс переноса литературного произведения на экран, но и наоборот. Как пишет автор книги «Теория адаптации» Линда Хатчеон, адаптация идет сегодня во всех направлениях. Например, не только сериалы вырастают из книг, но и книги из сериалов. Современные писатели часто работают сразу на несколько платформ (например, как писатели, драматурги и сценаристы) или по крайней мере предполагают, что их книги могут быть адаптированы. Но это не значит, что сериалы — это новые романы. Некоторые из них, безусловно, могут претендовать на это, ведь не стоит забывать, что и романы Диккенса и Толстого выходили как литературные сериалы. Но так же можно сказать, что сериалы — это новая беллетристика, новые фельетоны и новая готическая проза».
Издательство «Бомбора» представляет книгу Джудит Герман «Травма и исцеление. Последствия насилия от абьюза до политического террора».
Джудит Герман — психиатр из Гарварда, феминистка, несколько десятилетий помогала женщинам, пережившим сексуальное насилие, включая насилие в детском возрасте и домашнее насилие. Автор утверждает, что психологическая травма неотделима от ее социального и политического контекста. Опираясь на свое собственное исследование случаев насилия над детьми, а также на обширную литературу о ветеранах боевых действий и жертвах политического террора, она показывает параллели между частными ужасами, домашним насилием — и общественными ужасами, войной.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Травматические неврозы военного времени
Реальность психологических травм оказалась вновь навязана общественному сознанию после катастрофы Первой мировой войны. В этой продолжительной войне на истощение за четыре года погибли свыше восьми миллионов людей[1]. К моменту окончания массовой бойни были уничтожены четыре европейские империи и разбились вдребезги многие заветные убеждения западной цивилизации.
Одной из множества таких случайных жертв войны стала иллюзия мужской чести и славы в бою. Под непрерывным воздействием ужасов окопной войны люди начинали ломаться, и их было шокирующе много. Загнанные в окопы, беспомощные, осознающие постоянную угрозу уничтожения, вынужденные быть свидетелями увечий и гибели своих товарищей, лишенные всякой надежды на передышку, многие солдаты начинали совершать действия, подобные наблюдавшимся у женщин с истерией.
Они кричали и рыдали и не могли это контролировать. Они цепенели и были не в силах сдвинуться с места. Они застывали в молчании и ни на что не реагировали. Они теряли память и способность чувствовать. Число психиатрических военных потерь было настолько велико, что приходилось спешно реквизировать больницы для размещения пациентов. По приблизительной оценке, нервные расстройства составляли до 40 % всех военных потерь среди британских солдат. Военное командование пыталось не давать хода рапортам о психиатрических потерях по причине их деморализующего воздействия.
Поначалу симптомы нервного срыва приписывали чисто физическим причинам. Британский психолог Чарльз Майерс, который одним из первых столкнулся с подобными случаями, списывал их симптомы на сотрясения мозга, вызванные разрывами снарядов, и называл это нервное расстройство «снарядным шоком». Это название прижилось, хотя вскоре стало ясно, что этот синдром может проявляться и у солдат, не пострадавших ни от какой физической травмы. Со временем военные психиатры были вынуждены признать, что симптомы снарядного шока имеют источником психологическую травму. Эмоционального стресса, вызванного продолжительным воздействием угрозы и зрелища насильственной смерти, было достаточно, чтобы спровоцировать у мужчин невротический синдром, напоминающий истерию.
Когда существование боевого невроза было уже невозможно отрицать, фокус медицинской дискуссии, как и в предшествовавших дебатах об истерии, сместился на моральные качества пациентов. На взгляд традиционалистов, нормальный солдат должен был превосходно чувствовать себя на войне и не демонстрировать ни тени эмоций — не говоря уже о том, чтобы поддаваться ужасу. Солдат, у которого развился травматический невроз, считался в лучшем случае неполноценным, а в худшем — симулянтом и трусом. Авторы медицинской литературы того времени называли этих пациентов «моральными калеками». Некоторые представители военного командования утверждали, что эти мужчины вообще не заслуживают лечения, что их нужно отдавать под военный трибунал или изгонять из армии с позором, вместо того чтобы оказывать им медицинскую помощь.
Самым видным сторонником традиционалистского взгляда был британский психиатр Льюис Йелланд. В своем трактате 1918 года «Истерические расстройства военного времени» он выступал за стратегию лечения, основанную на пристыжении, угрозах и наказаниях. Такие истерические симптомы, как немота, утрата чувствительности или двигательный паралич, следовало лечить электрошоком. Пациентов ругали за леность и трусость. Тех, кто демонстрировал «отвратительный вражеский негативизм», запугивали трибуналом. По словам Йелланда, однажды он вылечил пациента от немоты, привязав его к стулу и воздействуя электрошоком на горло. Это «лечение» продолжалось несколько часов без передышки, пока тот наконец не заговорил. Во время применения электрошока Йелланд увещевал пациента: «Помни: от тебя ждут, что ты должен вести себя как герой… Мужчина, который прошел столько сражений, должен лучше держать себя в руках».
Прогрессивные медицинские авторитеты, напротив, утверждали, что боевой невроз был самым настоящим психиатрическим заболеванием, которое могло возникать и у обладателей высоких моральных качеств. Они ратовали за гуманное лечение, основанное на психоаналитических принципах. Защитником этой более либеральной точки зрения был У. Х. Р. Риверс, интеллектуал, профессор нейрофизиологии, психологии и антропологии. Его самым знаменитым пациентом был молодой офицер Зигфрид Сассун, отличившийся отвагой в бою и известный как автор стихов о войне. Сассун обрел скандальную славу, когда, еще не сняв военную форму, публично объявил о том, что примкнул к пацифистскому движению, и начал обличать войну. Текст его «Декларации солдата», написанный в 1917 году, читается как современный антивоенный манифест: «Я делаю это заявление как акт намеренного неповиновения военной власти, потому что верю, что война умышленно затягивается теми, в чьей власти с нею покончить. Я — солдат, и я убежден, что выступаю от лица солдат. Я считаю, что эта война, в которую я вступил как в оборонительную и освободительную, ныне стала войной агрессивной и завоевательной… Я видел и испытал на себе солдатские страдания и больше не могу способствовать продлению этих страданий ради целей, которые полагаю злонамеренными и несправедливыми».
Опасаясь, что Сассуна подведут под трибунал, один из его сослуживцев-офицеров, поэт Роберт Грейвз, договорился, что его госпитализируют и отдадут на попечение Риверса. В таком случае антивоенное выступление можно было списать на психологический срыв. Хотя полного эмоционального расстройства у Сассуна не случилось, нервы его, по выражению Грейвза, всё же были «в плохом состоянии». Он был беспокойным, раздражительным, его терзали ночные кошмары. А импульсивное рискованное поведение и безрассудство перед лицом опасности, несомненно, были качествами, позволяющими диагностировать посттравматическое стрессовое расстройство.
Применявшаяся Риверсом к Сассуну методика имела целью продемонстрировать превосходство гуманного, просвещенного метода лечения над карательным традиционалистским подходом. Целью лечения — как и всей военной медицины — было поскорее вернуть пациента в строй.
Эту цель Риверс сомнению не подвергал. Однако отстаивал действенность лечения беседами. Он не стыдил Сассуна, а обращался с ним с достоинством и уважением. Пациента не заставляли молчать, а поощряли свободно говорить и писать об ужасах войны. Сассун отзывался на это с благодарностью:
«С ним [Риверсом] я сразу почувствовал себя в безопасности; казалось, он знает всё обо мне… Я многое отдал бы за граммофонные записи моих бесед с Риверсом. Единственное, что имеет значение, — это мои воспоминания об этом великом и добром человеке, который одарил меня своей дружбой и наставлениями».
Психотерапия, которую Риверс проводил со своим знаменитым пациентом, была признана успешной. Вскоре Сассун публично отрекся от своего пацифистского заявления и вернулся на передовую. Он сделал это, несмотря на то, что его политические убеждения не изменились.
К возвращению его побудила верность товарищам, которые продолжали сражаться, чувство вины из-за того, что их страдания миновали его, и отчаяние из-за неэффективности одиночного протеста. Риверс, разрабатывая курс гуманного лечения, установил два принципа, которые взяли на вооружение американские психиатры в следующей мировой войне. Он показал, во-первых, что даже люди несомненной храбрости могут поддаться ошеломляющему страху, и, во-вторых, что самой эффективной мотивацией к преодолению этого страха является нечто более сильное, чем патриотизм, абстрактные принципы или ненависть к врагу. Это была любовь солдат друг к другу — солдатская солидарность.
Сассун не погиб на войне, но, как и многие выжившие с боевым неврозом, был обречен снова и снова переживать ее события до конца жизни. Он посвятил себя написанию и редактированию военных мемуаров, сохранению памяти павших и развитию дела пацифизма. Хотя Сассун сумел достаточно восстановить «расшатанные нервы», чтобы вести продуктивную жизнь, его преследовала память о тех, кому повезло меньше, чем ему самому:
«Снарядный шок. Сколько бомбежек эхом отзывается в умах выживших, многие из которых смотрели на своих товарищей и смеялись в то время, пока ад изо всех сил старался уничтожить их? Не тогда недобрый час настал для них, а сейчас; сейчас, в потливом удушье ночного кошмара, в параличе конечностей, в перебоях заикающейся речи. И, что хуже всего, в разложении тех личных качеств, благодаря которым они некогда были столь великодушны, бескорыстны и стойки духом; вот это была невыразимая трагедия снарядного шока, поразившая лучших из людей… Во имя цивилизации эти солдаты были сделаны мучениками, и цивилизации предстоит доказать, что их мученичество не было грязным мошенничеством».
Не прошло и нескольких лет после окончания войны, как интерес медиков к теме психологической травмы снова иссяк. Хотя многочисленные пациенты с длительными психиатрическими расстройствами по-прежнему населяли задние ряды госпиталей для ветеранов, их существование стало для гражданского общества источником стыда, который оно жаждало забыть.
В 1922 году молодой американский психиатр Абрам Кардинер вернулся в Нью-Йорк после годичного паломничества в Вену, где проходил психоанализ у Фрейда. Молодого человека вдохновляла мечта сделать великое открытие. «Можно ли вообразить себе большее приключение, — думал он, — чем быть Колумбом в сравнительно новой науке о разуме?»
Кардинер открыл частную психоаналитическую практику в те времена, когда в Нью-Йорке психоаналитиков можно было буквально пересчитать по пальцам. Он также устроился на работу в психиатрическую клинику для ветеранов, где встречался с многочисленными пациентами с неврозом военного времени. Кардинера тревожила острота их дистресса и его собственная неспособность исцелить их. В частности, он вспоминал одного пациента, которого лечил целый год без какого-либо заметного успеха. Под конец, когда мужчина принялся благодарить его, Кардинер запротестовал: «Но я ничего для вас не сделал! И уж точно не избавил вас от симптомов». — «Но, доктор, — возразил пациент, — вы же старались. Я давно имею дело с Администрацией по делам ветеранов, и вот они-то точно даже не пытались, им нет до меня никакого дела. А вам не всё равно».
Впоследствии Кардинер признал, что «неотступный кошмар» его собственного раннего детства — нищета, голод, пренебрежение его нуждами, домашнее насилие и безвременная кончина матери — повлиял на направление его интеллектуальных устремлений и позволил ему отождествлять себя с травмированными солдатами. Кардинер долгое время пытался разработать теорию военной травмы внутри парадигмы психоанализа, но в итоге отказался от этой задачи как неосуществимой и сделал выдающуюся карьеру — сначала в психоанализе, а затем, как и его предшественник Риверс, в антропологии. В 1939 году в сотрудничестве с антропологом Корой дю Буа он создал класический антропологический труд «Индивид и его общество».
Лишь после публикации этой книги он сумел вернуться к теме военной травмы, на сей раз внутри антропологии, концепции, которая признавала воздействие социальной реальности и дала ему возможность понять психологическую травму. В 1941 году Кардинер опубликовал подробное клиническое и теоретическое исследование «Травматические неврозы военного времени», в котором жаловался на эпизодическую амнезию, неоднократно прерывавшую развитие этой сферы:
«Тема невротических нарушений, являющихся следствием войны, в последние 25 лет сильно зависела от прихотей общественного интереса и психиатрической моды. Публика не поддерживает этот интерес, который был весьма велик после Первой мировой войны, равно как не поддерживает его и психиатрия. Потому-то эти заболевания являются предметом не непрерывных исследований… а лишь периодических усилий, которые нельзя характеризовать как особенно усердные. Отчасти это результат понижения статуса ветерана в послевоенное время… Возмутителен тот факт, что каждый исследователь, который берется за изучение этих состояний, считает своим священным долгом начать с нуля и работать над этой проблемой так, будто никто никогда прежде ею не занимался».
Далее Кардинер развивал клиническое описание травматического синдрома в нашем сегодняшнем понимании. Его теоретическая формулировка очень напоминала созданные Жане в XIX веке формулировки истерии. Более того, Кардинер признавал, что неврозы военного времени представляли собой одну из форм истерии, но также сознавал, что этот термин снова имел настолько негативную коннотацию, что само его использование дискредитировало пациентов:
«Когда используется эпитет «истерический», его социальный смысл таков, что субъект — эгоист, пытающийся получить что-то задаром. Поэтому жертва такого невроза не видит сочувствия в суде и… со стороны своих врачей, часто полагающих, что слово «истерический» означает некую трудноизлечимую форму злонамеренности, извращенности или слабости воли, которой страдает данный индивид».
Когда разразилась Вторая мировая война, в медицинском сообществе вновь возродился интерес к боевому неврозу. В надежде найти быстрое и эффективное лечение военные психиатры пытались снять стигму со стрессовых реакций на боевую обстановку. Впервые было признано, что любой человек может сломаться под огнем и что психиатрические потери могут быть предсказаны в прямой пропорции к интенсивности воздействия боевой обстановки. Действительно, были приложены значительные усилия по определению точного уровня воздействия, гарантированно провоцирующего психологический надлом. Через год после окончания войны два американских психиатра, Дж. У. Эппл и Г. У. Биб, пришли к выводу, что 200–240 дней на передовой достаточно, чтобы сломить даже самого стойкого солдата:
«Не существует такой вещи, как «привыкание к бою»… Каждый момент сражения создает напряжение столь сильное, что в психике человека происходит надлом, прямо связанный с интенсивностью и продолжительностью этого воздействия. Таким образом, психиатрические военные потери так же неизбежны, как шрапнельные и огнестрельные раны во время ведения военных действий».
Американские психиатры сосредоточились на выявлении тех факторов, которые могли бы защитить человека от тяжелого нервного срыва или привести к его скорейшему выздоровлению. Они снова обнаружили то, что продемонстрировал Риверс во время лечения Сассуна — силу эмоциональных привязанностей среди солдат. В 1947 году Кардинер отредактировал свой классический труд и издал его в соавторстве с Гербертом Шпигелем, психиатром, который обладал свежим опытом лечения фронтовиков. Кардинер и Шпигель утверждали, что самой сильной защитой от всепоглощающего ужаса была связь между солдатом, боевым подразделением, в котором он состоял, и командиром. Об аналогичных открытиях сообщили психиатры Рой Гринкер и Джон Шпигель, которые отмечали, что ситуация постоянной опасности заставляла солдат развивать крайнюю эмоциональную зависимость от однополчан и командиров. Они заметили, что наиболее сильной защитой от психологических срывов были высокий моральный дух и лидерские качества командиров небольших боевых подразделений.
Стратегии лечения, разработанные во время Второй мировой войны, имели целью минимизировать отрыв пострадавшего солдата от его боевых товарищей. Мнение специалистов склонялось в пользу короткого вмешательства, организованного как можно ближе к линии фронта с целью быстро вернуть солдата в его подразделение. В поисках быстрого и эффективного метода лечения военные психиатры заново открыли посредническую роль измененных состояний сознания в психологической травме. Они обнаружили, что искусственно вызванные измененные состояния можно использовать для получения доступа к травматическим воспоминаниям. Кардинер и Г. Шпигель использовали для вызова измененного состояния гипноз, в то время как Гринкер и Дж. Шпигель применяли амитал натрия (так называемую сыворотку правды) — метод, который они назвали «наркосинтезом». Как и в ранних работах по истерии, фокус «лечения беседой» при терапии боевого невроза был сосредоточен на восстановлении и катарсическом высвобождении травматических воспоминаний со всеми сопутствующими эмоциями ужаса, ярости и скорби.
Психиатры, первыми применявшие эти методы, понимали, что одного только избавления от бремени травматических воспоминаний недостаточно, чтобы обеспечить долгосрочный положительный эффект. Кардинер и Г. Шпигель предупреждали, что, хотя гипноз мог ускорять и упрощать возвращение травматических воспоминаний, простое катарсическое переживание само по себе оставалось бесполезным. Гипноз давал сбой, объясняли они, когда «дело не доведено до конца». Гринкер и Дж. Шпигель тоже отмечали, что лечение не будет успешным, если воспоминания, извлеченные и высвобожденные под влиянием амитала натрия, не будут интегрированы в сознание. Последствия боевых действий, утверждали они, «это не надпись на табличке, которую можно стереть, оставив табличку такой, какой она была прежде. Сражения оставляют глубокий след в людских умах, меняя их так же радикально, как и любой другой важнейший опыт в жизни человека».
Однако эти мудрые предостережения почти не были услышаны. Новый быстрый метод лечения психиатрических военных травм считался в то время крайне успешным. Согласно одному отчету, 80 % американских солдат и офицеров, ставших жертвами тяжелого стресса во время Второй мировой войны, как правило, в течение недели так или иначе возвращались к исполнению воинского долга, причем 30 % — в действующие боевые подразделения. После того как эти мужчины вновь приступали к исполнению воинской обязанности, им уже уделяли мало внимания, и еще меньше — после того как они возвращались домой. Если они были способны функционировать на минимальном уровне, считалось, что лечение прошло успешно. С окончанием войны вновь начался уже привычный процесс общественной амнезии. Медицина и общество проявляли мало интереса к психологическому состоянию демобилизованных солдат. Долговременные эффекты боевой травмы снова были преданы забвению.
Систематическое, масштабное изучение длительного психологического воздействия боевой обстановки больше не предпринималось вплоть до войны во Вьетнаме. На этот раз мотивация к возобновлению исследований возникла не у военного или медицинского истеблишмента, а благодаря организованным усилиям солдат, настроенных против войны.
В 1970 году, когда война во Вьетнаме была в разгаре, два психиатра, Роберт Джей Лифтон и Хаим Шатан, встретились с представителями новой организации, носившей название «Ветераны Вьетнама против войны». Движение ветеранов против их же собственной войны в то время, когда она еще продолжалась, было событием буквально беспрецедентным. Эта небольшая группа солдат, многие из которых имели отличия за храбрость, вернула свои медали и публично свидетельствовала о своих военных преступлениях. Их присутствие придавало морального веса растущему антивоенному движению. «Они заставляли усомниться, — писал Лифтон, — во всеобщем представлении о воине как борце за справедливость и в самой военной системе и разоблачали фальшивые утверждения своей страны о справедливой войне[2]».
Настроенные против войны ветераны организовывали, по их собственному выражению, «дискуссионные кружки». На этих встречах, собиравших таких же, как они, вьетнамских ветеранов, солдаты пересказывали и заново переживали травмирующий опыт войны. Они приглашали на заседания психиатров, прося у них профессиональной помощи. Шатан впоследствии объяснил, почему эти люди искали помощи вне сферы официальной психиатрии:
«Многим из них было, по их собственным словам, «больно». Но они не хотели обращаться за помощью к Администрации по делам ветеранов… Им нужно было, чтобы это происходило на их собственной территории, где власть принадлежала им».
Цель этих дискуссионных кружков была двоякой: обеспечить содействие ветеранам, которые перенесли психологическую травму, и привлечь внимание общественности к воздействию войны. Свидетельства, исходившие от этих групп, фокусировали общественное внимание на глубоких психологических ранах, нанесенных войной. Эти ветераны отказывались уходить в забвение. Более того, они отказывались быть объектами стигмы.
Они настаивали на том, что их дистресс оправдан и не является чем-то недостойным. Как говорил ветеран морской пехоты Майкл Норман:
«Друзья и родственники не понимали, почему в нас столько гнева. «О чем вы кричите? — недоумевали они. — Почему вы такие раздражительные и недовольные? Наши отцы и деды шли на войну, исполняли свой долг, возвращались домой и продолжали спокойно жить дальше». Чем же отличается от них наше поколение? Оказывается, ничем. Нет вообще никакой разницы. Если бы солдат прошлого, солдат «правильных» войн, вытащить из-за завесы мифов и сентиментов и выставить на свет, они бы тоже чувствовали злобу и отчуждение… Так что да, мы были полны гнева. Наш гнев был древним, атавистическим. Мы гневались, как гневались во все времена все цивилизованные люди, которых посылали совершать убийства во имя добродетели».
К середине 1970-х были организованы сотни неформальных дискуссионных кружков. К концу десятилетия политическое давление ветеранских организаций привело к изданию постановления о создании под эгидой Администрации по делам ветеранов программы психологического лечения, получившей название «операция «Охват»». Были организованы более ста центров психологической помощи, в которых работали ветераны; их работа была основана на принципе взаимопомощи, модели «равный — равному». Неуклонная самоорганизация ветеранов также дала импульс систематическим психиатрическим исследованиям. В годы после войны во Вьетнаме Администрация по делам ветеранов заказала всеобъемлющие исследования, прослеживавшие воздействие опыта военного времени на жизнь возвращавшихся ветеранов. Пятитомное исследование наследия Вьетнама описывало синдром посттравматического стрессового расстройства и демонстрировало его прямую связь с воздействием боевой обстановки, более не вызывавшую никаких сомнений.
Моральная легитимность антивоенного движения и всенациональное переживание поражения в дискредитированной войне сделали возможным признание психологической травмы как долгосрочного и неизбежного наследия войны. В 1980 году характерный синдром психологической травмы впервые был признан реальным диагнозом. В том году Американская психиатрическая ассоциация включила в свой официальный справочник по психическим расстройствам новую категорию, названную посттравматическим стрессовым расстройством. Клинические проявления этого расстройства совпадали с характеристиками травматического невроза, который сорока годами ранее описывал Кардинер. Таким образом, синдром психологической травмы, периодически забывавшийся и так же периодически открывавшийся вновь на протяжении всего прошлого столетия, наконец добился официального статуса в признанном перечне диагнозов.
[1] По другим данным, Первая мировая война унесла жизни более 10 млн солдат и еще стольких же среди мирного населения. (Прим. ред.)
[2] Справедливая война — концепция, которая предполагает ведение военных действий только в определенных, морально оправданных случаях: при нападении врага, с целью освобождения и т. д. (Прим. ред.)