НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ
Мне страшно хочется жить, хочется,
чтобы наша жизнь была свята,
высока и торжественна,
как свод небесный. Будем жить!
А.П. Чехов «Рассказ неизвестного человека».
Каждый из нас читал произведение А.П. Чехова. «Ванька», но каждый знает, что дедушка знаменитого писателя Егор Михайлович Чехов уроженец Воронежской губернии, а его родственники и по сей день живут в Богучарском районе.
В своем письме к А.И. Эртилю А.П. Чехов пишет: «Моя фамилия тоже ведет свое начало из Воронежских недр, из Острогожского уезда. Мой дед и отец был крепостным у Черткова…».
Одним из первых в родословной А.П. Чехова, был далекий предок Евстафий Чехов, он был потоком беглых поселенцев, которые в первой половине ХVIII основали русское село Ольховатка. О прадеде писателя Михаиле Евстафиевиче Чехове известно, что «с начала М.Е. Чехов был крепостным бригадира С.И. Тевяшова», а «затем Ольховатка перешла во владения А.В. Черткова, бывшего на протяжении ряда лет воронежским губернским предводителем дворянства, который женился на единственной дочке С.И. Тевяшова».
Из ревизских сказок известно, что Михаил Евстафиевич родился в 1762 г., «в 80-е годы он женился на крестьянке Домникии, и у них родились дети: Иван – в 1790 году, Егор (дед писателя) в 1799 году, Артем в 1800 году, Семен – в 1804 году». Семья Чеховых поселилась в хуторе Неровный, который находился в 12 верстах от Ольховатки.
Хутор Неровный на 1835 год имела 65 дворов 234 женского и 232 мужского пола жителей. Не трудно догадаться, что название хутора произошло от первопоселенца, так как на 1835 год в 18 дворах хутора проживали семьи с фамилией Неровный.
В 1820 году Егор Михайлович стал работать приказчиком и с женой переехал жить в с. Ольховатку. Остальные члены семьи Чехова Михаила остались жить в х. Неровном.
Богучарцам давно известно, что дед писателя Антона Павловича Чехова — Егор Михайлович Чехов в 1820 году женился на Ефросинье Емельянове Шимка[1] (1798 Орловская губерния — 26.02(09.03).1878, с. Большая Крепкая Екатеринославской губ.) семья которой с 1837 года проживала в казенном хуторе Зайцевка Богучарского уезда (ныне село Кантемировского района). Хутор находилась в верховьях реки Федоровки в 50 верстах в сторону Старобельского тракта от Богучара.
Ревизские сказки о помещичьих крестьянах, дворовых людях г. Острогожска и Острогожского уезда.
сл. Ольховатка лл.631-892. (10 октября 1850 г. – 27 октября 1850 г.) ГАВО Ф.И.18, оп.1, д.454, л.297.
Третью часть х. Зайцевки составляли переселенцы Орловской губернии с фамилиями: Труфанов, Селютин, Головин, Шимка и вольноотпущенные Воронежской губернии. Среди них, была и семья вольноотпущенного Григория Лаврентьевича Квача в зятьях у которого был Чехов Алексей Иванович[2] из х. Неровного Острогожского уезда.
Семья Шимка во главе с Емельяном Алексеевичам Шимка (1776 г.р.) и второй женой Варварой (1794) была переселена в 1837 году в слободу Зайцевку из Орловской губернии была многочисленной.
Сын Емельяна Кирило (1801 г.р.), как и дочь Ефросинья (1798 г.р.) были от первой жены. При этом Ефросинья вышла замуж за Егора Михайловича Чехова еще до переселения в Богучарский уезд.
События очень похожи на судьбу дочери Ефросиньи Александры, которую, то же отдали замуж Кожевникову по пути следования Егора Михайловича Чехова через с. Твердохлебовку их с. Ольховатки в 1844 году, отличие только в том, что Ефросинья была крепостной. Вероятно, ее купил помещик Александр Дмитриевич Чертков, да и отдал за муж за Егора Чехова.
Следовательно, Ефросинья Шимка родилась не в Богучарском уезде, как указано во всех предыдущих источниках литературы, а в Орловской губернии.
В с. Зайцевка согласно Ревизкой сказке 1850 года[3] проживали Кирило Емельянович с женой Вассой (1802) их дети: Дарья (1837), Ирина (1834), Семен (1825) его жена Александра (1821) их дети: Елена (1849), Иван (1844), Степан (1846); Стефан (1828) его жена Анна (1828) их дети Сергей (1846), Кузьма 1848); Парфирий (1825) его жена Матрена (1830) их сын Василий; Григорий (1813).
Ефросиния происходила из крепостной крестьянской семьи, хотя в различных источниках указывается, что родители ее занимались коневодством и торговали лошадьми. В самой слободе имелось две ярмарки, где, по всей видимости торговали лошадьми. «Все, что Чехов связывал с украинским характером, — смешливость, певческий дар, удаль, жизнерадостность — было выбито из нее мужем. Была она мрачна и сурова, под стать Егору Михайловичу, с которым прожила пятьдесят восемь лет, до самой своей смерти в 1878 году»[4]. По воспоминаниям С.М. Чехов,
Ефросиния: «… мужа своего боялась, называла его на «вы», а за глаза «они», ходила в украинской свитке и очипке, была простодушна, наивно верила в нечистую силу. После рождения младшего сына, Митрофана, пешком ходила «по обещанию» из Ольховатки в Киев на поклонение святыням».
Среди потомков Шимко (фамилия Шимка уже изменена) в с. Зайцевка, до XXI века, дожила Мария Гавриловна Гетманская (Шимко в девичестве) (02.02.1913 в 2013 году ей исполнилось 100 лет). Сейчас в селе не осталось обладателей такой фамилии.
Егор Михайлович был грамотным. Он работал управляющим на Ольховатском сахарном заводе, кроме этого занималась окормом бычков, что позволило ему за тридцать лет тяжкого труда выкупиться из крепостной зависимости. В 1841 году он предложил 875 рублей серебром (3500 рублей ассигнациями) «… Черткову, чтобы, выкупив из крепостных себя, жену и трех своих сыновей, перейти в мещанское сословие. Чертков проявил великодушие — отпустил на волю и дочь, Егора Михайловича, Александру. Родители же и братья его остались в холопах»[5]. Уже после отмены крепостного права несколько семей Чеховых переехали на жительство в Богучарский уезд, потомки которых живут там и по сей день. Хотя они жили там и раньше, так в ревизских сказках войсковых жителей за 1782 год сл. Красноселовки[6] Богучарского уезда записан Дмитрий Семенович Чехов[7]. Среди дворовых сл. Михайловки с принадлежащими к ней хуторами помещика Ивана Дмитриевича Черткова о дворовых людях и крестьянах доставшихся по наследству от родителя Дмитрия Васильевича Черткова в ревизских сказках упоминается Иван Самсонович Чехов[8], как перечисленный в 1821 года из х. Подгорного Острогожского уезда Россошанской вотчины[9].
Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:
— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:
— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…